Я всё чаще стал употреблять слово «выращивание»

• Текст:Олег Явейн
  6 июня 2023
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

Олег Явейн: Ещё совсем недавно все — и чем ближе к провинции, тем настойчивее — стремились освоить некую инновационную линию, которая идёт вперёд и в будущее. Существует ли она сегодня? Придерживаешься ли ты её?

Никита Явейн: Лет десять назад такая генеральная линия заявляла о себе весьма активно и прослеживалась достаточно чётко: что «носят», что «не носят» — а если ты «не носишь» то, что надо «носить», то ты уже какой-то немножко недоразвитый. Нынче всё сложнее. Крупные фигуры сегодня дрейфуют каждая в своём направлении, а не единым айсбергом, как это было в начале 2000-х. Простым смертным по-прежнему полагается быть в потоке, его пополнять — это обязательное условие.

Похоже, что бурный поток глобалистской архитектуры ослаб, стал дробиться на отдельные течения, я бы сказал, стили и даже субстили. Они довольно интересные и часто носят региональный характер. Я замечаю эту новую самобытность в архитектуре Чили, Индии, Колумбии, Мексики.

Пожалуй, из всех новейших трендов мне кажутся наиболее интересными и серьёзными поиски группы BIG, которая исследует тему трансформации геометрических тел, их как бы остановившегося движения в процессе преобразования одной формы в другую.

Олег Явейн: Но это уже давно делают! Берут прямоугольник или параллелепипед и начинают его трансформировать под воздействием ветра, графиков инсоляции и т. п.

Никита Явейн: Не совсем так. Дальше они забывают про солнце, воду, и проект начинает сам как-то видоизменяться, выявляя некие первичные функциональные схемы или ещё что-то глубинное. Происходит переход в постколхасовскую парадигму, когда в результате мы имеем уже не дом, а почти что живое существо: здесь — одна функция, там — другая, все эти субстанции перетекают одна в другую, зазоры и пустоты между ними показывают зрителю. Такие вещи мне очень близки, как и само направление.

Но давай лучше о том, что лично меня в последнее время занимает. Я всё чаще стал употреблять слово «выращивание». Сам не заметил, как года три назад это началось.

Олег Явейн: В каком смысле выращивание? Как у Салливана и Райта? Не композиция? Не компоновать из частей, а выращивать из какого-то там начала, куска?

Никита Явейн: Да, из нескольких начал. Такая вот мичуринская селекция: прививать что-то, скрещивать! Недавно мне захотелось выстроить внутреннюю логику наших проектов, которые мне показались наиболее ценными, и я с удивлением обнаружил, что их всех объединяет именно принцип выращивания, притом что они совершенно разные.

Начинали мы делать жилой комплекс на Васильевском острове. Сперва показалось, что ситуация непонятная, тяжёлая и даже безвыходная. Квартальчики маленькие, окружение разномастное, место ответственное. Тогда мы попытались вырастить застройку из неосуществлённых генпланов. Взяли планы Трезини — в этом месте у него была планировка, но не было домов. Взяли ту же парцелляцию, что была у него, разбили план, как и он, на улицы, на линии. Смотрим — у Трезини все фасады вдоль Невы длиной по 22 метра, хоть тресни, каждый домик. Разбили так же. Каждую секцию назвали домиком. Назвали домиком — сделали, как домик. Получились они все разной высоты, как в старом городе. Здесь нам на руку сыграли современные нормы инсоляции: при такой плотности застройки, если в одном месте делаешь выше, в другом нужно занижать.

Вот так потихоньку, потихоньку мы и вырастили город. Причём он как будто сам получился, то есть мы просто взяли трезиниевский план и практически его воссоздали. Чуть-чуть поменять пришлось: что-то расширить, что-то сузить, но ненамного. На Васильевском острове часто вот эти самые трезиниевские 22 метра в плане вырастали уже перед революцией в шестиэтажные дома, и ничего страшного. Мы свои тоже подняли: где до четырёх этажей, где до пяти, а подальше от Невы и до восьми. Получилась вот такая как бы естественно сложившаяся застройка. А дальше, исходя из принятых габаритов домов, мы вывели набор фасадных решений, практически создали их библиотеку: балконы; эркеры — круглые, прямоугольные, треугольные; разного размера вертикальные окна; карнизы и т. д. Сочетая рандомно эти элементы, слепили сорок четыре абсолютно разных дома, каждый со своим характерным лицом. 

И получился в общем-то исторический город, притом что ничего исторического в его архитектуре нет. Исторический город, собранный из современных «камней».

Олег Явейн: Вот это и есть твоё выращивание? Была история, была жизнь, которая создала город. Ты её реконструируешь и, по существу, придумываешь, выращивая заново, и весь интерес в том, что это серия действий, каждое из которых оказывается во взаимодействии с какими-то новыми условиями.

Никита Явейн: Понятно, что тут вмешалось ещё многое: установки заказчика, всяческие нормативы и регламенты, требования в части охраны визуальных бассейнов и прочее. Но в принципе все эти вещи были, как подмалёвки к тому каркасу, который возник из трезиниевского плана. Даже не просто из его плана, а из образа его градостроительного мышления.

Олег Явейн: Точнее, из твоего прочтения трезиниевской градостроительной мысли?

Никита Явейн: Да-да! Конечно-конечно! Но читали внимательно. И переосмысливали даже самые причудливые проекции его идей. Я имею в виду характерную уступчатую застройку на Васильевском острове, когда фасадная линия не вторит абрису набережной и реки, а идёт уступами. Такого больше не встретишь нигде. У Трезини небольшие уступы возникают, когда Нева чуть-чуть поворачивает, а в нашем случае, в той же координатной сетке, но на более крутом изгибе русла, лицевые фасады встают уже под углом 45° к набережной. В своё время планировочный замысел Трезини был воплощён в жизнь с прямолинейной рациональностью: владельческие участки нарезали ступенями, получились вот эти Г-образные дома, у которых один фасад — главный, а второй — не пойми какой. Но если тогда это было некоей странностью, единичным отклонением от правил, то у нас уже почти перешло в авангард, потому что в застройке образовались две треугольные площади.

Олег Явейн: То есть главное в такой «выращенной» архитектуре — серия стадий проектирования, ассоциаций, трансформаций, наслоений. Чтобы понять этот дом, надо разобраться в том, как он задумывался. Это не дом, который ты можешь понять с первого взгляда. Если хочешь разобраться в такой архитектуре, ты должен разобраться в стадиях, влияниях, связях и их проектных преобразованиях.

Никита Явейн: Это уже отдельная песня. Плохо это или хорошо, я не знаю, но сегодня без пояснительной записки с эскизами и схемами вообще дом не понять: она часто интереснее, чем сам дом, и без неё проект просто не продашь.

Олег Явейн: В прошлом интервью ты говорил об идее конструирования здания, когда брался какой-то принцип, связка, функциональное разделение, и на этой основе возникало пространственное построение — оно же и конструкция, и функциональная единица, и эмблема. Так строились многие твои ранние проекты. Тот «конструктор» вроде остался сейчас, но это, конечно, совершенно другое. В чём разница между тем и этим? Тот ушёл?

Никита Явейн: Всё по-другому строится. Тогда был в той или иной мере разовый процесс. Существует понятие архитектурного приёма. Тогда изобретался приём, а теперь скорее изобретается метод — метод сращивания, склеивания, сопряжения. А там уж какие при этом приёмы получатся — дело второе. Ну, может быть, это произошло ещё из-за роста объёма заказов «Студии 44» и, соответственно, из-за разрастания коллектива. Я уже не вдаюсь во все детали. Вот и получается, что делаешь или пытаешься сделать какой-то концепт, выработать методику.

Олег Явейн: Мой следующий вопрос об архитектурной теме или даже о новом направлении в архитектуре, которого раньше ни у тебя, ни в мастерской вообще не было в таком виде. Речь идёт о музейном комплексе «Центр промышленного прогресса» в городе Выксе. В Москве ко мне не раз подходили со словами: «Какую талантливую вещь Никита сделал!» Причём самое забавное, что дальше никто комментировать этот проект не хочет: нравится и всё. Такое у профессиональных архитекторов вообще-то редко бывает, а по отношению к работам «Студии 44» я с такой реакцией сталкиваюсь впервые.

Никита Явейн: Есть сегодня большое желание, что называется, «истоковые вещи» делать. И в этом смысле проект «Центра промышленного прогресса» для меня безусловно является этапным. Ты мне много рассказывал о связи архаики и современности, я не очень всё это слушал, но меня всегда волновали первичные материалы и конструкции; стена, разрываемая проёмом, — мне всегда всё это очень нравилось. И каменные дольмены… Мы специально ездили смотреть их там, в Бретани. Меня всегда удивляли эти огромные камни.

Второй момент, который меня поразил дважды, связан с нашим СКК — это висячее вытянутое «пузо» металлического диска перекрытия. Я помню, как стоял под ним, когда всё это строилось. Мне тогда показалось, что ещё не установлены конструкции, стабилизирующие этот перевёрнутый свод, и вся грандиозная прогибающаяся поверхность произвела огромное впечатление.

Вот всё это провисающее железо оставило очень сильное впечатление. И это воспоминание, которое долго оставалось смутным, вдруг очень сильно проявилось. Я тогда ещё подумал, что мы все в общем-то в куполах живём. А вот как жить в антикуполах или противокуполах? А потом я сказал себе: 

«Слушай, но все палатки по этой же схеме сделаны, а цирки-шапито и всё прочее? Весь Катар сегодня такой. А ведь металлу вроде и присуще так жить — ему висеть надо. Он же становится сетчатым, ребристым и прочим потому, что его вынуждают работать как арку, а ему естественно работать на чистое растяжение и висеть просто отливкой».

Само собой, тут пошли проблемы: тебе любой специалист по конструкциям скажет, что ветер дунул, и этот лист начнёт ломать, что плоскость надо стабилизировать. И пошло-поехало… Ну, понятно, что кирпич, камень, потом бетон всё-таки дают распорную конструкцию, сжатую всё больше, и больше, и больше. Потом приходит железобетон, в котором и сжатие, и растяжение, но это уже конструктивная эклектика. А металл или разного рода тенты можно ли вот так вчистую растягивать? Если развивать эту логику дальше, то и с появлением тросов опять возникает масса сложностей, и тоже начинается конструктивная эклектика. А вот до эклектики, до тросов: можно ли просто металлический лист подвесить и чистое растяжение почувствовать?

В этом проекте есть ещё любопытные моменты. Во-первых, весь музей металла расположен в яме, ниже уровня земли. И мне показалось, что изобретатель металла, бог Гефест, коли он в уже в яме, должен быть не под куполом, а под чем-то растянутым, напряжённым, выдавленным, провисшим.

Потом мы вдруг открыли для себя сортамент продукции Выксунского металлургического завода, для которого и проектировали этот музей: там значился листовой прокат, самый разный металлический лист. И мы решили использовать его в нашем проекте.

Олег Явейн: Как я понял, никаких поверхностей двоякой кривизны у вас не предусмотрено.

Никита Явейн: Никаких этих ваших дамских штучек: просто лист. Если его подвесишь, он прогнётся. Листы просто раскатываются по направляющим и свариваются — вот и всё. В том же сортаменте — трубы любого диаметра, в том числе с добавками в металл, чтобы красиво ржавели. Здесь не могу не вспомнить нашего соавтора Сергея Падалко из архитектурной мастерской «Витрувий и сыновья», который привнёс в проект свою давнюю любовь к эстетике стареющего металла, — ему и принадлежит идея использования стали без какой-либо антикоррозионной обработки.

Мне подумалось, что, если все эти металлические изделия просто поставить и подвесить, то возникнут такие «периптеры»: три «храма» рядышком, посвящённые разным богам (так мы иногда называли их в ходе проектирования), или, если угодно, три колоннады, стены между которыми сложены из кирпича, полученного при разборке бывших заводских корпусов. Ведь и сам завод не единожды перестраивали по тому же принципу — из кирпичей XVIII, XIX, ХХ веков. Надо помнить, что Выкса — это место, куда в XVIII веке Анна Иоанновна вынесла всю металлургию из Москвы. При первом визите на площадку проектирования меня поразило, что там главный элемент контекста — это развалины двух домен, которые взорвались в XVIII и XIX веках. Эти домны остаются в экспозиции, как гигантские дольмены, высокие, оплавившиеся; кирпичи, железо и всё остальное в них уже перемешалось.

Ещё один архиважный факт: на выксунском заводе работал конструктором В.  Г. Шухов. Музей задуман как часть индустриального центра «Шухов парк», на территорию которого уже переносят металлические конструкции Шухова, в том числе и его знаменитую водонапорную башню. Эти потрясающей красоты шедевры инженерной мысли составят ближайшее окружение будущего музея.

Понятно, что в таком контексте ты оказываешься в затруднительном положении: с одной стороны, для музея именно этого завода вроде бы надо выразительные металлоконструкции создавать. С другой стороны, на уровне Шухова такие конструкции сейчас не только не придумать, но и просто технически не сделать. Хотя бы потому, что качество исполнения, которое я увидел в конструкциях Шухова, нам недоступно — сейчас ни рук таких нет, ни той прецизионной точности сборки. 

У Шухова были бригады, которые работали с ним по тридцать лет, — эти умельцы в совершенстве владели своим искусством.

Вот нам и подумалось, что принцип противохода в этой ситуации будет очень уместен. Шуховские и наши конструкции — абсолютно несопоставимые антиподы. У нас прокатные листы соединены сваркой в единое металлическое тело, у Шухова — точная ручная сборка на болтах из тонких металлических стержней. Мы придумали конструкцию-антипод, которая стелется, в то время как у Шухова всё взлетает.

Олег Явейн: Это довольно оригинальное отношение к наследию, причём уважительное. То есть вы сделали абсолютно новую вещь, о которой нельзя сказать, что она из истории выращена. Она сделана наоборот, но живёт только будучи контрастно-гармонически согласованной со своим историческим антиподом. Не случайно на многих изображениях, где ваши металлоконструкции представлены на фоне шуховских, между ними образуется удивительная гармоничная связность единого ансамбля. И здесь невольно вспоминается афоризм А.  С. Никольского: «Многолетний диссонанс — архитектурный ансамбль».

Никита Явейн: Да, в сопоставлении с Шуховым спроектированное нами в Выксе, думаю, должно мощнее прозвучать. Тем более что ты через этот музей проходишь, а поскольку уровень земли выше первого этажа, значит, сквозь него спускаешься. Спускаешься через три обратные арки, своего рода ворота «Шухов парка», и всё время видишь шуховские вещи. Мне кажется, это правильно.

Наконец, самое важное и сложное: при разработке проекта и строительстве мы попытаемся сделать так, чтобы именно металл формировал непрерывное тело здания. Теплоизоляция, где необходимо, будет подвешена под железом, а снаружи — чистое железо, конструктивный остов. И никаких защитных красочных слоёв — вода течёт просто по железу, и оно само ржавеет потихонечку. При плавке железа в него немножко фосфора добавляют и чего-то ещё, так что на сотни лет хватит. Мы даже хотим всем конструкциям придать небольшой продольный наклон (он там сам получается), чтобы вода текла и текла. Я считаю, что в этом музее сам процесс ржавения здания — это перформанс. Вообще мы стремились достичь предельной выразительности простейших форм. На мой взгляд, это своего рода минимализм: есть прокатный металлический лист и трубы большого диаметра — и это всё.

Олег Явейн: Минимализм? Минимализм — это когда ничего нет, когда всё некогда сложное и многозначное упрощено через формализацию и геометризацию и уже ничто ничего не значит. А здесь у вас не минимализм, а символизм — и крутой, если понимать под символом образное выражение в простейших фигурах бессознательных ощущений и памяти, которые нельзя передать словами.

Никита Явейн: Ну ладно, пусть будет так… Но тогда для нас всё это ещё и символ работающей на растяжение конструкции: нами представлена некая не получившая развития и забытая альтернативная ветвь строительства, нереализованный способ строить в долговечных конструкциях. Ведь мы все под балками, плитами и куполами живём; растянутого-то много, но оно, как правило, сетчатое. 

У нас у всех в памяти купол Пантеона, а где растянутый Пантеон? Или, говоря ещё проще, даже не купол, а свод наоборот, сформированный единой провисшей массой?

Олег Явейн: Тогда мой следующий вопрос ещё об одном проекте, тоже не имеющем аналогов в прошлом опыте — твоём и мастерской. Это проект музейного комплекса «Оборона и блокада Ленинграда». Уже сама эта тема имеет непреходящее значение для всех россиян, и в особенности для жителей города на Неве. Жестоко ударила блокада по предшествующим поколениям нашей семьи. Хотелось бы услышать твой комментарий к этой знаковой архитектурной работе.

Никита Явейн: Ну, это всё-таки не только моя работа, но я могу сказать, что в ней точно моё: от меня исходил образ людей, которые, защищаясь, встают в круг. Да, это спорный метод, когда литературный образ переводят в геометрию. Но наш проект именно так и придумывался. По кругу стоят полузасыпанные дома, их всех покорёжило, изранило, но они всё равно стоят. Исходя из такого первообраза, мы сочиняли и разрабатывали проект, и каждый раз при каждой следующей итерации казалось, что всё это окажется голой литературой, но каждый следующий шаг давал новые схемы и новые многозначные образы.

Олег Явейн: И как только город отгораживается и одновременно прорывается, он из прямоугольного становится круглым. Сегодня появились исследования, в которых разрываемый круглый контур рассматривается как одна из универсалий русского авангарда.

Но главный вопрос, возникающий в связи с этим проектом, относится скорее к твоей жизненной позиции, чем к архитектурному кредо. «Студия 44» стала победителем международного конкурса на лучший проект музея обороны и блокады Ленинграда с правом строительства этого знакового комплекса. То был хорошо организованный, масштабный и дорогостоящий международный конкурс с тщательным отбором участников и квалифицированной экспертизой. Согласно истории такого рода конкурсов, организуемых государством, проект-победитель всегда или почти всегда осуществляется. Кроме того, проект «Студии 44» экспонировался на World Architectural Festival, где получил главный приз в номинации Future Projects. Culture. После всего этого строительство было отменено — случай в международной практике почти что беспрецедентный. Мой вопрос состоит не в том, почему это произошло. Это вопрос не к тебе. Я хочу спросить, как ты держишь такие удары.

Никита Явейн: Единственный верный способ держать удары — это создавать ситуацию, когда тебе надо ещё пять-шесть ударов выдержать, и ты забываешь, что у тебя голова болит, поскольку тебя уже снова бьют и снова надо уклоняться от ударов и отвечать. У меня терапия такая: резко увеличить творческую нагрузку, можно и административную, но творческую — обязательно. Когда ускоряешься, руки не опускаются. В кризисные моменты надо ускоряться резко, даже придумывать себе работу, хотя обычно она и сама находит тебя. 

Олег Явейн: Теперь под конец вопрос на совершенно другую тему. Вся система современных согласований, включая и так называемую партисипацию населения, с виду предельно демократична, но при этом она создаёт форму очень жёсткого принуждения, не менее жёсткого, чем социалистические градсоветы. Работая в этой системе, архитектор часто оказывается, возможно, более бесправным.

Никита Явейн: Да, такая проблема существует. Но такова наша сегодняшняя жизнь. В частности, понимание заказчиком собственной выгоды базируется на его предыдущем опыте, и он жёстко тебя детерминирует: вот так нельзя, и так тоже нельзя, а надо вот так. Но это его личный опыт, который зачастую к сегодняшней, а тем более к будущей, жизни уже никакого отношения не имеет. Работая с крупными компаниями, ты проходишь сквозь множество фильтров, которые категорически не пропускают, как они говорят, «ошибки», то есть какое-либо отклонение от среднестатистической схемы.

Олег Явейн: А сформировался ли сегодня хоть в какой-то степени новый заказчик или новая система, с которой действительно хотелось бы работать?

Никита Явейн: Система, в общем-то, нет. Пожалуй, первым крупным государственным заказчиком нового типа для нас стало руководство ИТМО, и то, если быть точным, это не заказчик де-юре, а будущий пользователь, но пользователь действительно высокого профессионального и общекультурного уровня. Сперва они нам были не очень рады, поскольку считали, перед ними какая-то заскорузлая контора, делающая архитектуру по старинке. Я там был очень холодно встречен, нас, можно сказать, почти выпроводили. Но мы предложили идею перетекания пространств, безбарьерной образовательной среды, отвечающей концепции обучения как общения. Возник диалог, в ходе которого они часто оказывались храбрее, чем мы, и нередко даже бежали впереди паровоза. Но такое, пожалуй, было единственный раз за всю нашу историю.

Правильно говорят, что в России надо жить долго. Когда-нибудь в нашем обществе появится доверие к архитекторам. Те, кто уже работал с нами, как правило, начинают нам больше доверять и, даже если что-то у них вызывает сомнения, дают нам карт-бланш. Ведь мы справляемся с требованиями, которые самим заказчикам порой кажутся трудновыполнимыми. Они начинают верить, что мы все проблемы решим.

Наше ноу-хау пополняется новыми умениями, укрепляется авторитет, и вместе с ним растёт уверенность в себе, возникает ощущение профессиональной силы и правоты. И это помогает. Это как бронежилет.

• Иллюстрации:Студия 44