Код Росси

• Текст:Даниил Ширяев
  8 декабря 2016
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

Размах общественной и профессиональной дискуссии, сопровождавшей проектирование и строительство, вполне соответствовал сложности поставленной перед архитекторами задачи по созданию современного музея в условиях сложнейшего исторического контекста. По словам авторов, самое главное, что им удалось отстоять право этого «дома» на «собственный путь развития». Суть предложенной ими и реализованной концепции заключалась в отказе от двух, казалось бы, очевидных вариантов — повсеместной стилизации и подражания или радикального модернистского внедрения в историческую среду. Архитекторы избрали третий путь развития. В итоге, все, что есть в этом проекте нового и современного, не противоречит замыслам Росси, а развивает их в новых условиях. 

Даниил Ширяев (Д. Ш.) — Эрмитаж продолжает выбирать название для здания музея в Главном штабе? Вы за этим процессом следите? Может быть, какие-то из вариантов вам нравятся?

Никита Явейн (Н. Я.) — Меня вопрос о названии не очень волнует — он за рамками моих профессиональных задач. Хорошо, что Эрмитаж этим занимается, это стимулирует интерес общественности к новому музею.

Олег Явейн (О. Я.) — В рамках проекта фигурировало название «Новая Большая Анфилада», и в этом названии была некая программа действий, некая характеристика того, что в итоге было сделано. Уточню, что это, конечно, не название здания. «Новая Большая Анфилада» — это центральная идея проекта.

Н. Я. — «Новая Большая Анфилада» — хоро­шее название. Для музея оно не годится, а для проекта — вполне.

Д. Ш. — Идея о преобразовании Главного штаба в новое музейное пространство обсуждалась очень давно. Когда Вы впервые об этой масштабной работе стали задумываться? Как это произошло?

Н. Я. — Это был 2003 год. В то время я как раз уходил из КГИОП (Никита Явейн занимал пост главы городского Комитета по государственному контролю, использованию и охране памятников (КГИОП) с 1994 по 2003 годы — прим. ред.). Тогда у меня были достаточно плотные контакты с директором Эрмитажа Михаилом Борисовичем Пиотровским. Он меня включил в группу консультантов, которая на начальных этапах занималась оценкой инвестиционных предложений по Главному штабу. В ходе дискуссий и обсуждения проектов, которые были один хуже другого, мне предложили предметно подумать о том, что тут можно сделать. Сначала эта работа была неформальной, потом потихоньку формализовалась, появились конкретные задачи.

Д. Ш. — Тогда же и появилась идея «Новой Большой Анфилады»?

Н. Я. — Да, именно тогда. Мы работали над проектом вместе с Олегом. Эта идея появилась сразу же.

О. Я. — О предыстории этого вопроса подробно рассказывается в журнале «Эрмитаж».

Д. Ш. — Тогда позвольте «литературный вопрос». Когда Ильфа и Петрова спрашивали, как им вместе работается над их произведениями, они отвечали, что один сторожит рукопись, а другой бегает по редакциям. Это похоже на вашу совместную работу над проектом?

Н. Я. — Мы, в отличие от Ильфа и Петрова, родились в одной семье, даже жили долгое время в одной комнате. Так что нам в этом смысле было немного проще.

О. Я. — Тут я бы напомнил еще об одном человеке, который очень сильно повлиял на этот проект. С самого начала к работе был привлечен архитектор и художник Владимир Иванович Лемехов, с которым очень многое было и сочинено, и нарисовано. Не будем об этом забывать. 

Д. Ш. — В своих многочисленных интервью вы сравниваете работу над этим проектом с борьбой. Эта борьба связана в первую очередь с итоговой победой в конкурсе или с какими-то иными вызовами?

Н. Я. — Конкурсной борьбы особо не было. К тендеру мы относились спокойно. К тому времени «Студия 44» была уже достаточно известной. За плечами были и Ладожский вокзал, и многие другие проекты, удостоенные всевозможных российских премий и призов. Самая страшная борьба развернулась на этапе строительства. Очень тяжелым был и процесс проектирования.

Это была борьба и с нормами, и с экспертизами, и с требованиями Всемирного банка. Это был первый в России проект такого масштаба, его невозможно было реализовать в соответствии с существовавшими нормами.

Конечно же, это была и творческая, художественная борьба, которая особенно ярко проявилась в тот момент, когда уже после проведения тендера фонд Гуггенхайма привлек к работе Колхаса (Рем Колхас — известный голландский архитектор, автор проекта выставочного центра «Эрмитаж — Гуггенхайм» в Лас-Вегасе, консультировал Эрмитаж в связи с реконструкцией Главного штаба — прим. ред.) Могу сказать, что противостояние точке зрения Рэма Колхаса закалило наш проект идеологически. Таким образом, наша борьба, по сути, была борьбой, во-первых, художественной, во-вторых, борьбой с системой, и, в-третьих, я бы ее назвал борьбой «за дом». Мы боролись практически со всеми, кроме разве что самого Эрмитажа. И боролся, в первую очередь, Олег Игоревич. В общем, было сурово.

О. Я. — Вы знаете, внешне все это не походило на борьбу. Шла параллельная работа над разными концепциями, над разными предложениями. Иногда нам очень настоятельно предлагали следовать тем советам, которые давали другие участники процесса. Тогда-то я и понял: все, что предлагается, — это все очень интересно, и мне нравится, но только не здесь. Где угодно, но только не в этом классическом доме, не на Дворцовой площади и не в этом городе. 

Этот организм имеет свой особенный внутренний строй и свою логику развития, и нельзя в него внедряться без учета этой логики, которую непросто почувствовать и понять. В этом смысле, диалог с Колхасом и с его архитектурным бюро OMA очень помог.

Были дискуссии, были многочисленные рассмотрения различных вариантов, а потом мы поступили согласно древней восточной поговорке: «Если хочешь поступить мудро, спроси мнение жены, выслушай его и сделай наоборот». И для нас найти это самое «наоборот», понять, что это такое, и было самым сложным.

Д. Ш. — А на примере того, что в итоге получилось, могли бы вы теперь обозначить эти концептуальные решения?

Н. Я. — Если говорить в целом, концептуально, то это был принципиальный отказ от противопоставления нового и старого. Мы работали, опираясь на абсолютно другую схему.

Д. Ш. — Что касается вашей борьбы с системой, в первую очередь, с системой принятых норм и правил. Какие сложности возникали, и благодаря чему их удалось преодолеть? Какую роль сыграл в этом Эрмитаж?

Н. Я. — Первое, что надо подчеркнуть, — такой работы в нашей стране не было ни до, ни после. Это колоссальная работа. Эрмитаж активно проявлял свою заинтересованность. Можно сказать, что на стадии проектирования именно музей в лице Михаила Борисовича Пиотровского представлял ту политическую волю, благодаря которой дело удалось сдвинуть с мертвой точки.

О. Я. — Когда же началось строительство, и архитекторы столкнулись с установками в духе: «проще, лучше, быстрее, дешевле», и как это часто бывает, стали восприниматься как люди, которые только мешают, вот тогда в ряде случаев мы оказывались наедине с проблемами.

Н. Я. — Есть государственная экспертиза, у которой свое понимание всего: и как надо делать, и как не надо. Есть постоянно меняющиеся и далекие от совершенства нормы. И в целом, вся существующая система документации, согласований и контроля в принципе не предусматривает таких больших, не разделенных на корпуса и комнатки музейных комплексов, да еще и в охранных исторических зданиях.

О. Я. — Реальная власть на стройке была у генерального подрядчика, который формально на стадии строительства являлся и генеральным проектировщиком, а мы только участвовали в разработке своего же проекта и осуществляли авторский надзор — да и то приходилось бороться, чтобы этот надзор был действенным, а не формальным.

Н. Я. — Да, страшный момент заключался в том, что правилами Всемирного банка, который обеспечивал финансирование, рабочее проектирование отнесено к функциям подрядчика. То есть на стадии концепции им стало все понятно, и потом они сами эту концепцию начали реализовывать. При таком подходе появилась реальная опасность, что в итоге от первоначального проекта ничего не останется.

Д. Ш. — Многие архитекторы называют большой удачей, когда удается реализовать 90 % от задуманного. А как получилось в этом случае?

Н. Я. — Этот проект реализован процентов на 80.

О. Я. — Михаил Борисович говорил о 70%...

Но я очень горд тем, что в результате наших усилий не удалось протащить целый ряд конструктивных и технологических решений, которые поставили бы под удар весь проект в целом.

Да, многое не сделано или выполнено на примитивном уровне, но в то же время многое из того, в осуществление чего мало кто на стройке верил, выполнено до конца и хорошо. Я с признательностью вспоминаю тех бетонщиков, каменщиков, технологов, которые вопреки своим работодателям шли за архитекторами и боролись за проект. К сожалению, на сегодняшний день далеко не все осуществленные проектные решения реально работают. Как говорил Луис Кан, «машина без движения — это самый грустный предмет в мире». Так и здесь. Например, сейчас не работает система открывания огромных створок Новой Большой Анфилады, что по нашей задумке позволило бы мгновенно менять экспозицию. Хотя технически все возможности для этого есть. Осталось доделать за строителей кое-какие мелочи, и, пожалуй, эту историю еще можно будет довести до ума.

• Фото:Алексей Народицкий, Юрий Стрельников, Маргарита Явейн, Олег Явейн