Владимир Семенский «Берег»

• Текст:Александр Петровичев
  17 апреля 2024
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

— Твоя выставка «Берег» существенно отличается от предыдущих. Отличается прежде всего программно. Это не выставка-калейдоскоп из n-ного числа успешных работ, искусственным образом сгруппированных в некую тему и экспозицию. То, что ты заявляешь на этой выставке, это выверенный по своей программе и проблематике проект. Касаемо стилистики, ты остаешься верен экспрессионизму. Но для начала о жанре. Что побудило тебя заняться пейзажем?

— Я не могу сказать, что это проба пера. Пейзажи и раньше у меня были, другие, конечно, отчасти натурные, отчасти сочиненные. Но это было что-то учебное. Я, как и все художники, искал самого себя и собственный стиль. Тогда была какая-то внутренняя робость, скованность, может. Потом этот жанр до поры оставил меня в покое, открылось иная тема, более для меня значимая и на долгие годы меня серьезно увлекшая. И вот, относительно недавно, может год тому назад, появилось такое желание написать именно пейзаж.

Не то чтобы я прекратил писать людей, портреты, фигуры, нет. Но это стало существовать параллельно. На выставке так именно и будет. Так вот, желание вернуться к пейзажу было, но долго не мог найти формальное решение, не мог для себя понять, как и с чего начать. Я его просто не видел. Но постепенно все собралось, выстроилось. То есть это не был спонтанный жест, но и муками творчества это тоже не назовешь. Просто где-то, на каком-то уровне сознания, рождался новый образ, одновременно менялся подход к произведению, к способу его показа.

— То есть ты говоришь о новом, именно для тебя новом подходе. Сейчас это единая тема, выверенная и внутренне сообразованная в смысловое единство?

— Да, это именно единый проект, объединенный не просто стилистикой, но и программой, чего раньше, действительно не было. Все меняется, и мы, в том числе. Сегодня мне не интересно, я и не хочу писать так, как писал вчера. Что было нужно мне вчерашнему, я уже сказал. Это естественное состояние, объяснимое и воспринимаемое разве что на уровне внутреннего ощущения образа. Я не могу этого объяснить. Здесь нет придумывания и самоломания в угоду чему-то новому. Насколько легко писалось, настолько я писал. Как начинал сочинять, выдумывать, то убирал кисти. Я словно снимал кино, у меня был сценарий, а дальше свободное его прочтение, когда актер сливается с режиссером.

— Разительной чертой этого нового, о чем говоришь ты, стала смена интонации твоих работ. Сохранилась выразительная метафора, но заметно поубавилось или вообще ушла характерная легкость, витальность твоей живописи, появилось нечто брутальное, жесткое, изменилась фактура твоих работ?

— Не думаю, что я сильно за последнее время изменился. Не то чтобы у меня появились какие-то фобии или мне стало страшно жить. Я как обычный человек не могу не реагировать на происходящее вокруг. А вокруг бывает всякое. Но если, скажем, писатель способен выразить свои эмоции и настроения словом, то у меня, как у живописца иной инструментарий. В последних работах, действительно, появилось что-то новое, может более резкое, что ли. Пусть зритель сам решает. Мне это сделать сложнее, я не могу посмотреть на эти работы, как говориться «со стороны», дистанцироваться от них.

— Ты уходишь от сугубой антропоморфности, и раскрываешь себя в жанре пейзажа, понимаемого или прочитанного, по крайней мере, как нечто экзистенциональное. Ведь на понятийно-мировоззренческом уровне «берег» это граница?

— Человек в моем проекте все же присутствует. Это не один пейзаж. Здесь трудно понять что первично, а что, наоборот, служит фоном. Может и не стоит себя этим озадачивать, ведь смысловая нагрузка, особая роль есть и в обоих случаях. И моя задача, как автора, как раз и заключалась в том, чтобы слить воедино эти два плана. Мне интересно их взаимодействие. Это единое пространство, и человек здесь, наверное, все же смысловая доминанта, нежели формальное пятно. Что касается мировоззренческих понятий, то я, повторюсь, изначально никаких формулировок не делал. Но если это зритель прочитывает, его право.

— Одна из знаковых работ твоей выставки «Затмение», пусть и отдаленно, но корреспондирует к принципам Каспара Давида Фридриха. Группа людей наблюдает игру стихии, находясь если и не в центре циклона, то в шаговой от него доступности. Сопряжение микро- и макромиров. И там, и здесь человек лишен портретности, он повернут к нам спиной, он человек созерцающий. Если у классика немецкого романтизма это стало программой, то у тебя выразительным, но уже далеко не спонтанным жестом, реакцией на происходящее окрест. Ты не бытописатель, но реализм этого произведения воспринимается исключительно здесь и сейчас, и быть может, ты соприсутствуешь среди наблюдателей этого затмения?

— Все очень связано, и художник не может не реагировать на те или иные события. Я не думаю, что художники прошлых лет стремились показать свое время. Это надумано. Они его показывали исподволь. Ну, представь человека, который говорит, что собирается дышать полной грудью. Это будет чем-то странным. Человек просто дышит. У единиц, наверное, была какая-нибудь на это установка. На самом деле, все происходит внутренним, трудно объяснимым образом. Что-то обнажилось в этом мире, что не всегда можно сформулировать, но можно почувствовать. Я уже много лет живу у моря, в пригороде Севастополя, и многое наблюдаю в природе, что называется, непосредственно. Хотя на пленэр не хожу. То, что здесь на выставке, это не натурные пейзажи. Это наблюдения. Так вот, когда бывает отлив, то побережье очень часто раскрывает нечто неприглядное, даже опасное, с чем мы существуем и не задумываемся об этом. Но это там, под водой, присутствует. Мой «Берег» — это как раз об этом, о сокрытом и небезопасном.

Обложка статьи: Владимир Семенский «На берегу», 2011

• Фото и иллюстрации:Предоставлены Владимиром Семенским