«Спал три года, не вставая»

• Текст:Михаил Волокитин
  7 сентября 2021
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

― Серию фотографий «Я, Обломов» выставляли еще в 2018 году в Галерее Люмьер. Ваше собственное восприятие проекта как-то изменилось за это время: теперь в вас стало больше Обломова?

― Впервые эти фотографии были выставлены в 2016 году почти сразу после моего переезда в Москву. С тех пор снимки несколько раз выставляли в столице, в прошлом году ― в Калининграде, а в этом, например, помимо Екатеринбурга, ― в Иванове. Мне нравится, что эта личная для меня выставка так хорошо воспринимается в России. За пределами страны это не так: в США и Англии работу почти никто не понял, кроме переводчиков романа. На мой взгляд, это связано с культом работы: созерцание, безделье, апатия в таком контексте не очень понятны англоязычным странам. Что касается Обломова во мне самом, я рад, что не стал им полностью и продолжаю работать. При этом я считаю важным говорить о самом явлении обломовщины. Периодически мне приходят письма от публики. Однажды школьница из Ленинградской области в своем сообщении поблагодарила меня и рассказала, что ее учительница описывала Обломова как плохого человека, но сама девочка чувствовала, что это не так. Мне тоже сначала казалось, что Обломов совсем не сложный персонаж ― обычный лентяй, но потом я осознал, что он хороший, по-своему святой.  

― Как именно роман Гончарова помог вам понять национальный характер, сделал ли он что-либо более понятным в русской действительности?

― До Гончарова я читал Достоевского, Толстого, Платонова и других русских писателей. В “Обломове” не только главный герой интересен, но и само повествование: оно объясняет многие вещи, которые с тех пор почти не изменились. Там есть персонаж Штольц с противоположным Обломову характером, есть Тарантьев ― страшный негодяй. Гончаровские архетипы есть и в сегодняшней России, несмотря на то, что роман был написан в XIX веке. Сам же Илья Ильич Обломов ― что-то восточное: он хочет двигаться, но не может. Все это метафора русского общества, через которую можно понять, что здесь происходит. 

― При этом фотографии были сделаны не только на территории России, но и в Украине, Казахстане и Киргизии. С вашей точки зрения, во времена СССР обломовщина распространилась в других странах, несмотря на борьбу власти, например, с тунеядством? 

 ― Распространение обломовщины произошло еще до революции и не связано с советской властью. Мне кажется, почти вся восточная Европа, Украина и Казахстан изначально подвержены этому состоянию. Советское государство, конечно, боролось с ним: пропагандировало прогресс, осуждало лень, ― но в итоге получилось не очень. В Украине, Киргизии и Казахстане действительно царит та же атмосфера, что здесь, у вас. Кстати, как японец я считаю, что японский культ труда и дисциплины тоже создан искусственно в конце XIX века, а потому и у японцев есть что-то от Обломова.   

― Как это проявляется? 

― Со средневековых времен в Японии были персонажи сказок, схожие с Обломовым. Один из них, например, спал три года, не вставая. Герои, что ничего не делают и мечтают, часто встречаются и в манге, и в аниме. Они словно ждут волшебника, который придет и со всем поможет. Обломов хотел примерно того же. В культуре Японии отношение к лени довольно позитивное: кажется, что есть общее желание отдыхать. Правда, если ты начинаешь работать в компании, отношение меняется: требуются строгая дисциплина, самоотверженный труд. Началось это, на мой взгляд, с революции 1867 года. До нее Япония была замкнутой и закрытой страной, а потом японцы начали выезжать за границу и возвращаться с западным знанием. Так началась индустриализация, и потом она же заставила людей больше работать и менять менталитет. 

― Тему гибридности культур вы поднимаете в другом проекте ― видео-арте «City of transformers», где на кадрах с казанской архитектурой разных времен показываете неповоротливых трансформеров из фантастического фильма. В конце видео один из роботов медленно выходит из кадра и падает. Можно ли из этого сделать вывод, что такие гибриды, по-вашему, нежизнеспособны? 

― Пожалуй, можно. Конечно, не все, что смешивается, погибает, но и такое часто случается. И русская, и японская культуры сейчас становятся все более гибридными.  Япония в этом плане движется к тупику. Я думаю, для смешения нужно выбирать какие-то полезные элементы, а вредные, наоборот, отсеивать. Естественно, на деле сложно сказать, что правильно, а что ― нет. К тому же смешение культур происходит пассивно, случайно, а не осознанно. Например, японская дисциплина ― это, по-моему, что-то лишнее: человек не робот и не может работать в строгих рамках и выполнять все в жесткие сроки. 

― «Trail» был снят вами в 2012–2013 годах на границе Афганистана с Таджикистаном. В этом проекте вы размышляете о недвижимости времени на афганской стороне границы, о том, что со времен Александра Македонского там практически ничего не изменилось. Сегодня судя по новостям через афганские блокпосты сотнями пытаются перебраться беженцы, и граница начинает выглядеть иначе. Не было ли у вас в последнее время желания вернуться к этой работе, пересмотреть ее с более социальной точки зрения?

― Сейчас этот проект, к сожалению, снова стал актуальным. До этого я слышал, что на стороне Афганистана, наконец, начали что-то строить, как-то менять пространство. Теперь этот прогресс остановился. На мой взгляд, эта ситуация ― последствия колониальной Большой игры (соперничества между Британской и Российский империями в Южной и Центральной Азии ― прим. ред.) в XIX веке. В советское время они вылились в одни конфликты, а сегодня ― в те, что мы видим. В этой части мира видна историческая цикличность: все вокруг меняется, а Афганистан ― нет. Об этом я сделал проект и сейчас не собираюсь к нему возвращаться. 

― В своих интервью вы говорили, что желание заниматься фотографией у вас появилось из-за юношеского желания спасти мир. Однако потом вы осознали, что фотография не способна на это. Способно ли искусство? 

― В современном искусстве можно миксовать разные медиумы, сочетать что-то непривычное, а результат будет зависеть от желания автора и системы, по которой он работает. Мне больше нравится делать социальные проекты, но сложно сказать, в какой степени они эффективны. При этом методы здесь однозначно разнообразнее, чем в фотожурналистике. 

― Также одна из ваших претензий к фотожурналистике заключалась в том, что для СМИ фотографы делают постановочные снимки, искажают реальность и тенденцизируют ее. Разве фотохудожники не делают то же самое ― только открыто? 

― Постановочная съемка и намеренное искажение реальности — редкость для западных СМИ: я всего несколько раз такое встречал. Как правило, так поступают чересчур амбициозные и отчаянные фотографы, работающие за границей, из-за чего редакциям сложнее проверять факты. В целом, правила зависят от аудитории и места, в котором ты показываешь работы. Если съемка идет для журнала или газеты, конечно, менять что-либо неэтично. Это сложные вещи, с которыми фотожурналисты рано или поздно сталкиваются. Я не хочу быть педагогом и говорить, что можно или нельзя. К тому же журналисты в основном ― фрилансеры, а это очень нестабильное финансовое состояние и горящие дедлайны. Собственно, поэтому я и ушел из журналистики: чтобы избежать подобных вопросов к самому себе. В современном искусстве больше свободы: посетители идут на выставку с определенными ожиданиями, с пониманием того, что они увидят. Также все работы выбирают и объясняют кураторы, поэтому в этой сфере я позволяю себе в большей степени влиять на реальность. Часто для того, чтобы просто более остро и сконцентрировано ее показать.  

― Поговорим о выборе тем для ваших проектов: чувствуете ли вы, что, работая в России, не о всем можете высказываться? 

― Во-первых, у меня хорошо работает самоцензура. Во-вторых, Россия оказалась свободнее, чем я ожидал. В здешнем современном искусстве можно касаться многого, но не принято делать прямые высказывания. У меня как раз абстрактный подход к исследованию темы. Также я здесь чужак, и делать какие-то политические сообщения мне кажется неуместным. То же самое я чувствовал в США: американцы очень не любят, когда иностранцы что-то ругают, начинают эмоционально реагировать, спрашивать: «Почему ты тогда здесь живешь?». Так что высказывания о проблемах должны исходить не от иностранцев, а от местных жителей. К тому же мне куда интереснее исследовать и наблюдать. Кстати, в Японии в этом плане все иначе: японцы не всегда слушают своих, а к иностранцам, наоборот, прислушиваются. 

― В рамках Уральской биеннале вы сделали выставку о Викторе Старухине, знаменитом в Японии бейсболисте, совсем не известном на родине: в Нижнем Тагиле. Ваши истории кажутся похожими, так как вы оба больше работали за пределами своих стран. Скажите, важно ли вам, чтобы ваше имя не забывалось там, где вы были рождены? 

― Мне не очень интересно выставляться в Японии, так как я не хочу проводить там много времени. В японских городах у меня были выставки и публиковались некоторые работы. Также мне интересна сама японская культура, и если кто-то из земляков интересуется моими проектами, я им благодарен. Но дело в том, что мне не хочется быть знаменитым, ― куда важнее иметь возможность делать то, что нравится, и иметь средства на спокойную жизнь. Так что ради славы и активностей я туда не поеду, если, конечно, не придумаю какой-то важный социальный проект, направленный именно на японцев. А пока могу съездить разве что на родину к маме, чтобы посетить рисовое поле, отдохнуть, а не работать. 

Выставка «‎Я, Обломов»‎ в музее «‎Дом Метенкова»‎ продлится до 26 января 2022.
Подробнее о выставке можно узнать на сайте музея.

• Фото:Икуру Куваджима, Татьяна Доушка