«...Смысл профессии исчезает вне культуры»

• Текст:Мария Ершова
  5 мая 2022
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

— Андрей Владимирович, в 1983 году вами был спроектирован экспериментальный жилой район в Нижнем Новгороде. Какие из предложенных тогда архитектурных решений сохраняют актуальность и сейчас?

— Не мной был спроектирован, я участвовал в проектировании, которое шло под руководством замечательного человека Бориса Рубаненко. По существу, это был последний акт истории современной советской архитектуры и последний большой проект, который завершал тему так называемых «новых городов», самыми известными из которых были Набережные Челны и Тольятти. Район, который назывался «Мещерское озеро», стал очень серьезным событием, а занимаемая им территория размерами и очертаниями была удивительно схожа с пятном исторического центра Нижнего Новгорода. И все то, что казалось тогда неправильным, ошибочным в проектах новых городов, было решено не повторять, пересмотреть в проекте «Мещерского озера». К сожалению, материал, из которого все делалось, был панельным, весьма неподатливым. Но, несмотря на эту неподатливость, удалось получить пусть несколько наивные и грубоватые, но качественно новые пространства — замкнутые дворы, подобия кварталов и улиц. Мы попытались сформировать понятные, привычные, ощущаемые ориентиры, границы и пути. Как ни парадоксально, но все то, что я перечислил, актуальность свою не утратило и по сей день.

Я участвовал, по сути, в двух работах — вначале делал генплан всего этого района, а на этапе «объемного» проектирования делал вместе со своими коллегами из института имени Б. Мезенцева общественный центр. Центр «Мещерского озера» в отличие от всех своих предшественников, как построенных, так и существовавших на бумаге, представлял собой не кучку отдельных домиков, а единое, компактное, многоуровневое и многоцелевое сооружение с галереями, пешеходными улицами и камерными площадями, отделенными от транспорта. Таким образом, не просто игнорировалась пресловутая система ступенчатого обслуживания, существовавшая тогда чуть ли не в ранге закона, но создавалась принципиально новая модель, по сей день, к сожалению, не получившая развития и не имеющая ни аналогов, ни контрверсий.

— А сейчас в каком состоянии этот район?

— Он так и не был достроен. А нынешнее его состояние, как и планы местных властей, мне не известны, хотя в Нижнем с тех пор был много раз.

— В течение многих лет Вы консультировали семинары по дизайну в Сенежской студии. Чем они были важны для вас?

— Сенежская студия была порождением 1960-х годов со всеми характерными признаками этого времени. И все то, что архитекторам не удавалось сделать внутри своей профессии, в ее искусственно зауженных границах, все, что было забыто, запрещено, вытеснено и т.д., было воссоздано и появилось в проектах Сенежской студии. Жанр этот назывался «дизайном среды», в отличие от «индустриального дизайна». По существу, было два центра дизайна в то время. Центром индустриального дизайна был Институт технической эстетики, журнал «Техническая эстетика», а вот центром средового дизайна, арт-дизайна была Сенежская студия и журнал «Декоративное искусство». Существовали два замечательных полюса, и, слава Богу, что они существовали. И именно на Сенеже во многом возникли и сформировались такие понятия, как «среда», «театрализованная среда», «музеефицированная среда», «открытая форма» и т.д. Там консультировали и читали лекции Слава Глазычев, Карл Кантор, Лариса Жадова и многие другие, представлявшие в целом очень изысканное общество, центром которого был создатель студии Евгений Розенблюм, кстати, он по образованию архитектор, энергией, усилиями которого все это и возникло.

— Как эти семинары отразились на вашем творчестве?

— Все то, что мы видим сегодня вокруг себя в сфере дизайна интерьера, городского дизайна, все, что тогда было недоступно — и цвет, и наружное освещение, и организованные «визуальные коммуникации», все, что было предугадано, предсказано на Сенеже, появилось само собой. Но появилось вне и помимо самого главного, вне базовой идеи, лозунга Сенежской студии, вне понимания того, что любое место на земле, тем более в городском пространстве, если углубиться в его историю — историю его существования, оказывается хранилищем уникальных, редких ценностей того, что называется гением места, памятью места, его культурой. И только эта культура, как считалось на Сенеже, имеет право стать поводом и основанием проектных решений.

— Вы в архитектуре уже более 20 лет. Какими из своих построек Вы гордитесь?

— Должен уточнить, в архитектуре я с момента окончания института уже почти 45 лет. В мастерской Всеволода Воскресенского, к которому я пришел еще студентом, тогда проектировали гостиницу «Националь» в ее последней версии. Он только приехал из Америки и пребывал под сильным впечатлением от Миса ван дер Роэ и всей американской архитектуры. И вот я стал делать интерьеры гостиницы, еще не окончив института, в году 1964-м. Вот, считайте — сорок четыре года... Что касается гордости, то я с большим недоверием отношусь к людям, которые с гордостью говорят о себе и своих достижениях. У меня этого нет, и мне это кажется чем-то не вполне нормальным. Максимум, что могу позволить себе сказать, что мне не стыдно за многое из сделанного.

Евровокзал. Россия, Москва, 1998 

— В чем для вас заключается миссия архитектора?

— Миссия современного архитектора в мире и миссия современного архитектора в России не совпадают, потому что, будучи современниками, мы жили в разном времени и с разными настроениями. В середине 30-х, в сталинские времена, советская архитектура была, по сути, выведена из «мирового процесса» и из единого профессионального контекста. А спустя 20 лет, уже в хрущевские времена, архитектура была выброшена из культуры и художественной практики, и в итоге полностью лишилась своих источников и корней, того, что определяло ее природу, сущность и смысл существования. И последствия этих двух беспощадных и губительных акций ощущаются, переживаются нами поныне. Поэтому если говорить о долге российского архитектора, то, думаю, он состоит, прежде всего, в исполнении своих обязательств перед культурой и перед профессией, в преодолении последствий утрат.

— Культура и профессия — два очень важных и неразрывных понятия для вас. Это вопрос этики или профессиональной компетентности?

— Я знал многих профессионалов, которые строили дома, пребывая вне художественной культуры. Многие поколения панельных домов делались инженерами, был, например, Лагутенко, и не считать его профессионалом оснований нет. В реальности он гораздо в большей мере определил состояние наших городов, качество среды, чем любой из архитекторов, но этично ли это было? Наверное, нет, наверное, это привело к разрушению фундаментальных ценностей, обязательств перед людьми и историей. И если выбирать из вот этой пары, которую вы назвали, я бы, безусловно, назвал это вопросом этическим. И уход архитектора из сферы культуры в технологию, в управление или в коммерцию — это действительно вопрос этики и вопрос весьма деликатный. Технологизация 1960-х годов столь же опасна, что и подчинение коммерческой доминанте сегодня. Я понимаю, что без конструктора, без современных технологий архитектура не существует; без заказчика, без денег большой дом не построить. Но эти обстоятельства не могут доминировать, поскольку смысл профессии исчезает вне культуры. И единство этих понятий — великая ценность, к сожалению, хрупкая и легко утрачиваемая.

— Что для вас значит быть успешным архитектором в современном мире?

— Для меня — это быть в согласии с самим собой. Это существенно. Все остальное — прилагательное.

— А как вам удается совмещать руководство работой одного из крупнейших проектных институтов Москвы с собственным проектированием?

— Не мне оценивать, в какой мере это удается, но подобное совмещение скорее норма, чем исключение. Если вы проектируете дома, вы неминуемо становитесь управленцем и организатором. Потому что дело это коллективное и дорогостоящее. И не было архитектора, который бы это не осознавал.

Нормальный архитектор мечтает о щедром и просвещенном заказчике, на худой конец, о цивилизованном управляющем, а если не повезло, вынужден сам собой управлять. Поверьте, это совсем не худший выход из ситуации, а мне далеко не все равно, чем управлять.

— А как бы Вы охарактеризовали свой стиль руководства?

— Как человеческий… Я очень ценю атмосферу, которая сложилась в институте до моего прихода и с огромным уважением отношусь к людям, которые рядом. Я очень горд тем сообществом, которое удалось собрать, и считаю, что обязан помогать и служить своим коллегам. Вообще говоря, мне кажется, что государственный институт обеспечивает более комфортные условия пребывания, чем частное заведение, где человек менее защищен. Здесь больше социализма, больше справедливости и весьма строгие правила поведения руководителя.

Королевский институт ирландских архитекторов «Застройка доков в г. Лиммерек». Ирландия, Дублин, 1991 

— Что позволяет быть успешным коллективу МНИИП «Моспроект-4» в современных условиях?

— Этот вопрос выглядит как комплимент, и я благодарен вам. На практике же я ощущаю не столько успехи, сколько сложности, неудачи и провалы, которые в основном и запоминаются. Адаптация крупной организации к меняющимся условиям дело болезненнее, тем более что продолжается она и по сей день. Вместе с тем, то, что мы делаем, могут и хотят не многие. А делаем мы крупные и сложные в конструктивном и технологическом отношении дома, заказчиками которых являются город или государство. Это означает ограниченное финансирование, дефицит времени, множество согласований и проектирование, ведущееся параллельно со строительством. Именно так, не без проблем и травм, рождаются наши больницы, стадионы, музеи и театры.

— Автором многих уже ставших известными построек «Моспроекта-4» является коллектив архитекторов. Как происходит ваша совместная работа над проектом? Из каких этапов она складывается?

— Вас едва ли интересует создание того, что называется «проектно-сметной документацией», и речь, по-видимому, идет о генерации идей, о том, как возникает концепция? Я работаю с людьми, с которыми знаком на протяжении многих лет. Мы знаем, кто мы и откуда, даже принадлежа разным поколениям. Мы вместе формировались, прекрасно друг друга понимаем и чувствуем. Нам не надо тратить много времени на обсуждение и доказательства. Мы в известной степени прошли этап самоидентификации чуть раньше, в тот период, когда не строили, а могли только говорить. Ценности, которые были тогда нами открыты, актуальны для нас и сейчас. И это обстоятельство позволяет сократить время поиска адекватного ответа, точного, экономного, прямого и, хотелось бы надеяться, нетрадиционного. Наша практика показала, что только сильное решение становится основанием согласия и совместной работы, и только оно выживает, несмотря на всякого рода внешние воздействия. Если вы позволяете себе что-то неопределенное, если вы переходите на невнятное бормотание — вы погибли, дом не состоится. И практически все, что мы делаем, делаем на основании сильных решений — пространственных, пластических, литературных, если угодно. Это то, что можно объяснить одним, двумя словами, то, что изображается одной, двумя линиями.

— В конце 1980-х – начале 1990-х многие наши архитекторы с пессимизмом смотрели в будущее, предсказывая рост технического потенциала, с одной стороны, и дефицит идей, с другой. Опасения были напрасны? Как Вы оцениваете состояние современной отечественной архитектуры?

— Мы, наконец, начали отстраивать страну. В эту сферу пошли деньги, и те белые пятна, лакуны, которые на теле города существовали, быстро залечиваются, зарубцовываются. Сказать, что это сопровождается серьезными самостоятельными техническими открытиями и достижениями, было бы поспешным. Правильнее говорить об освоении международного опыта, новых или квазиновых технологий, выбор которых, прежде всего, обусловлен характером стоящих задач. В отличие от Европы и Соединенных Штатов, мы живем в недостроенной стране. Это проблема неразвитой инфраструктуры и дефицита полезного, рукотворного, обитаемого пространства. Просто количество и качество квадратных метров, приходящихся на каждого из нас, существенно ниже нам необходимого. Не говоря уже о том, что и климат наш, и обстоятельства жизни таковы, что все, что мы делаем, более трудоемко и затратно в процессе создания и в поддержании.

Огромное число наших соотечественников в селах и городах живут в недопустимых бытовых условиях. Проблему, которую большинству стран удалось решить еще в ХХ столетии, мы пронесли в XXI. И наивно думать, что это проблема жилища как такового, дома или квартиры. Ее решение потребует радикального пересмотра подходов во всех областях – от территориального планирования до создания, например, эффективной стены. Необходимость этого пересмотра пока не вполне осознается.

— Сложились ли ваши архитектурные приемы и технологии в определенный метод?

— Скажу откровенно. Я с большим недоверием отношусь к приглаженным монографиям, к людям, которые на одной ноте прожили всю жизнь, всегда поступают одинаково и однозначно. Стремление множества архитекторов и художников создать очень благополучную, очень прямолинейную историю своей жизни скорее обкрадывает, упрощает, обесценивает их реальную жизнь. Если бы у меня и сложился такой ряд или метод, то я тут же постарался бы его забыть, потому что в этом есть что-то пугающее. Это нечто родственное вопросу о предмете гордости, успеха. Метод как универсальный ключ к тайнам жизни — это конец. При всем притом то, что я делаю, — это мое. Великий Мельников сказал, что архитектура там, где ты можешь сказать, что это мое, и при этом объяснял, что, приступая к новому проекту, он начинает думать и жить заново. Так же могут сказать и те люди, с которыми я работаю. Я рад, что нахожусь в среде единомышленников, которые разделяют мои пристрастия, оценки. Когда мне совсем было нечего делать по вечерам, я писал статьи и диссертации, и там сказано все, что я думаю о методе. Но я написал скорее об азбуке, алфавите, некоторых основах языка, на котором мы говорим, а дальше на этом языке можно изъясняться по-разному, разными методами, используя в том числе самые разные средства выражения.

Балетный театр им. А. Павловой. Россия, Москва, 1993

— Что отличает стиль построек возглавляемого вами института?

— Я бы сказал – «адекватность». Слово «стиль»… Есть такие слова, которыми, как мне кажется, вредно и опасно часто пользоваться, например, «творчество». Про творчество часто говорят люди, которые имеют меньше всего прав на какие-то дерзости и вольности. То же самое происходит и со стилем. Стиль — это некоторая совокупность решений, которая вырастает из коллективной картины мира, из убеждений и представлений. Так возникали все великие стили. Сегодня коллективной картины мира нет. Сегодня она разрознена, мозаична. Но есть набор невыразительных средств, и есть персональные картины мира, есть язык, на котором ты можешь говорить, если есть о чем.

— Может ли материал продиктовать архитектурное решение или архитектура должна стремиться к свободе от материальности?

— Это очень опасная тема. Есть упоительные материалы, фантастические, и новые, и традиционные. Но увлечение этим для архитектора есть уход от ответственности. Сейчас модны, особенно в Америке, так называемые «green» материалы и технологии. Вокруг этого много спекуляций — ты делаешь «зеленый» дом, а ты не «зеленый» дом, ты используешь «зеленые» материалы, а ты не «зеленые». Опубликованы списки этих «green materials» и «green technologies». Чуть раньше были спекуляции на тему «умный» дом и не «умный». Все это не что иное, как попытки второстепенным заменить главное. Делают, например, в «провансе» или в «тюдорах» «умный» дом, где, за всей этой лепниной разложена куча проводов и хитроумных устройств, которые позволяют регулировать освещенность и климат. И становится ясно, что свобода обретается иначе. У архитектуры свой предмет, свои средства. Тема материала важна и существенна, но мы знаем великую архитектуру, которая не знала великих материалов. И мы не знаем великих материалов, которые были бы гарантией великой архитектуры.

— Архитектор-философ Леонид Павлов в 1980-е годы сформулировал шесть экстрем, к которым движется современная архитектура. Согласно одной из них, архитектура не масштабна. Она призвана служить обществу, а не отдельному человеку. Вы с этим согласны?

— Леонид Павлов был замечательным человеком, я любил и люблю его, и то, о чем он говорит, прекрасно понимаю. Однако смотрю на это чуть иначе. Мировой порядок, который, в конечном счете, является целью архитектора, он един. Он строится на совершенно определенных пространственных закономерностях, которые изоморфны, универсальны, которые в равной мере работают и в отношении ювелирных изделий, и в отношении городов. Римский лагерь — это крест в квадрате, т.е. нечто подобное тому, что люди себе на шею вешают. И с этой точки зрения, такого рода базовые архетипические конструкции, наделенные огромным культурным смыслом и содержанием, не имеют масштаба, т.е. прямой соотнесенности с размером человеческого тела. Если бы этого не было, то нам было бы чрезвычайно трудно осваивать и организовывать большие и серьезные пространства. Если бы мы шли от собственного шага и собственного роста, то никогда бы не доросли до ощущения мирового порядка. Есть законы, которые являются универсальными, которые позволяют нам сжимать пространство в своем сознании – они и становятся средством контроля, главным инструментом деятельности архитектора.

Деловой центр «Сити Праг». ФРГ, Штутгарт, 1990 

— Творчество каких современных архитекторов вам интересно?

— Сердце мое навсегда отдано великим непревзойденным старикам — Аалто и Корбюзье. Рядом с ними современные звезды выглядят манерными и искусственными. Самыми свободными из ныне живущих кажутся Алваро Сиза и Стивен Холл.

— В чем для вас заключается национальная идея? И какова, на ваш взгляд, роль архитектора в ее развитии?

— Эпитет «национальный» для меня наиболее естественно приложим к понятию «ландшафта», к пространству, лону, в котором обитает современное мне сообщество, мой этнос. И наблюдение этого национального ландшафта, культурного и природного, порождает постоянно нарастающее чувство тревоги, горечи и беспокойства. Я не сторонник воинствующих экологов, но беда в том, что рядом с ними никого нет. Наши патриотические чувства не мешают нам безжалостно относиться к своей земле, сбрасывать тонны мусора в лесах, на дорогах и прямо под дверью собственного дома. Мы становимся опасными не только для окружающих, но для самих себя. Возвращение долга нашей часто бесхозной, неустроенной, но прекрасной Земле — дело не вымышленное и святое, а потому способное и объединить, и оздоровить общество.

— Надо пережить это…

— Да, но не просто пережить, мы должны трудиться.