После кризиса

• Текст:Мария Трошина
  19 декабря 2025
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

— С момента издания прошлого «ТАТЛИН МОНО», посвященного бюро «Остоженка», прошло не очень много времени, однако за этот период произошел мировой экономический кризис, сменилось руководство города. Как бюро прошло через все это?

— Что касается кризиса, то мы не очень-то его заметили. Хотя были свои особенности: мы долго обсуждали, не переехать ли нам из этого дорогого офиса. Но поняли, что район Остоженки — наш дом, и пока думали переезжать или нет, кризис вроде и кончился. Когда случается гроза, все думают — бежать в укрытие или нет, так и здесь получилось. Важна архитектура, важен наш коллектив. Думаю, что можно гордиться тем, что мы практически не потеряли людей за это время. Опять может случиться новая непогода, посмотрим, как будет.

— Как кризис отразился на заказах?

— Меньше стало эксклюзивных, супердорогих домов. Появился социальный заказ, сложно его назвать в прямом смысле социальным, но это просто более дешевое жилье. Хотя все относительно, и деньги с него дерут такие, что обычному человеку к такому жилью не подступиться, но во всяком случае там нет каких-то глупых заморочек, риелторских. У нас осталось два дома от старых добрых времен, которые тянутся уже 10 лет, — на Кропоткинской набережной — и еще один дом на Остоженке с чудной судьбой. Проект начался еще где-то в середине 1990-х, долго согласовывался, заказчик разорился, а потом дом стоял укутанный тряпками, наконец, нашлись деньги, а то, что было внутри этих чудом сохранившихся стен, уже нужно было ломать, и все тянется. Это такой последний «жирный» дом в Москве.

— А кризис повлиял как-то на творческие установки и вообще на творческую атмосферу?

— Хотя за время нашей работы изменялись лозунги — от приветствия контекстуальной архитектуры до всяких неприличных слов в ее сторону, мы все-таки исповедуем принцип «архитектура начинается от места», а если она начинается от места, то все остальное по отношению к этому является вторичным к вопросу, какого социального состава будет публика и сколько будет стоить это жилье. Заказчики никогда не были щедрыми, все равно они всегда ищут свою выгоду: то форточки отменяют дорогие в эксклюзивных домах, то еще на чем-то экономят.

Радикально ничего не поменялось, но я думаю, что несмотря на то, что к контексту отношение сейчас почти неприличное, появились такие вещи, как урбанизм, градостроительство. Они вернулись в архитектуру, и мы, в основном, занимаемся сейчас проектированием не отдельных домов, а оперируем большими жилыми районами, кварталами за городом и в существующем городе. Изменился масштаб. Меня это скорее радует, чем огорчает. Когда мы говорим об урбанизме, контекст неизбежен, куда ты от этого денешься? Потому что это встраивается в город, там без контекстуальности невозможно ничего. Других подходов просто и быть не может. Поэтому я убеждаюсь в своей правоте и на чем стоял, на том и продолжаю стоять.

— Последний большой конкурс «Большая Москва» как раз про это...

— На конкурсе «Большая Москва» мы постарались воплотить все те принципы, которые исповедуем. Для себя я сформулировал такой постулат: «Не надо придумывать того, чего нет, надо придумывать то, что есть». Мы просто что-то забыли или не замечаем. В христианской культуре есть такой термин — «обретение». Это не просто что-то открыли, а вдруг заметили то, что лежало рядом, почему-то мимо этого все ходили, но пришел момент, и оно вдруг нашлось. Обретение города — это некая неизбежность. Все, что происходило с Москвой за последнее время, эти планы по расширению, — это либо ошибка человеческая — заблуждение, либо жульничество.

Это попытка заставить город делать то, что ему несвойственно. Город — это очень сложный инерционный организм, который развивается по каким-то своим законам. В эти законы, естественно, вмешиваются человеческая воля, человеческая глупость, экономика, но город все равно сильнее, он перемалывает все генпланы и развивается сам. Задача урбаниста, градостроителя — попытаться разгадать этот код, попытаться понять, что этот город хочет, а не пытаться заставлять его делать то, что ему несвойственно, потому что это бесполезно. Если мы разгадаем его, то мы с нашими идеями попадем в волну, и все пройдет легко. Если мы ему будем навязывать что-то, что противоречит ему, то это будет вызывать бешеное сопротивление.

При тоталитарном режиме возможно было регулировать этот процесс. Но мы то ли уже «НЕ», то ли еще «НЕ». У нас не хватит ни воли, ни возможности организовать энергию человеческих масс, экономику, чтобы сделать то, что противоречит природе города. Наши времена не столь героические, и нам надо прислушиваться к пульсу, дыханию существующего организма и стараться подстраиваться к нему.

И тогда все наши усилия увенчаются успехом. Для меня этот конкурс и возвращение в эту градостроительную тему — это есть некое благо и подтверждение моим давним мыслям. То, что я знал раньше, многое вспомнилось, и оказалось, что оно вполне актуально и не устарело. Это не касается модных течений, силуэтов, линий. Это общая философия. Город — социально-природное явление, географии и истории. Возможно, что это не столько урбанистический подход, сколько житейская мудрость, которая приходит с возрастом.

— Для вас есть авторитеты в архитектуре?

— Есть, конечно, вот, например, в Москве открылась выставка Ле Корбюзье. Это давно осмеянная и забытая фигура. И ты видишь все, что в 1960-е годы было иконами: макет Чандиграха, который можно потрогать руками, дома ИНО, Ситроен. Книга Ж.-Л. Коэна к выставке — тоже событие: полемика Ле Корбюзье с нашими урбанистами и дезурбанистами — это все актуально. Жаль, что эта книга вышла только что на русском языке и не попала мне в руки перед началом этого конкурса. Многие мысли актуальны, какие-то звучат наивно и смешно. И я понимаю, что Корбюзье — самая крупная фигура архитектуры XX века.

Это такая возрожденческая фигура, и мыслитель, и делатель, и скандалист, и архитектор. Такого масштаба фигуры сейчас нет. Есть люди, которые вызывают интерес, — Стивен Холл, Алвару Сиза. То, что ОМА делает, всегда интересно. Наберется с десяток архитекторов, которых интересно смотреть. Меня не волновало никогда то, что делает Заха Хадид. Мне это настолько чуждо, что я даже не берусь объяснить, почему это «мимо» меня. Понимаете, все время происходит какой-то возврат, попадаются новые книги о забытых фигурах, кроме того, что они преподавали у нас, — Михаил Туркус или Кринский, который в соседней группе преподавал. Это классики, легенды, которые были живыми, такими несколько смешными старичками. А теперь, читая эти книги о них, заново все узнаешь, заново понимаешь этих людей.

Наступило интересное время: последняя книга С. О. Хан-Магомедова была о Жолтовском, в которой он и свел своего любимого персонажа Леонидова с Жолтовским вместе. И если раньше это были фигуры на разных полюсах — Мельников и Фомин, Щусев и Ладовский — то сейчас они выстроились все вместе. Это свойство времени — они для нас все равны. И если за что-то любим Жолтовского, то это не значит, что мы должны кидать камни в Леонидова. Они — равновеликие, они — грани одного и того же времени. Время сейчас как бы остановилось, оно остановилось в середине 1970-х годов. И нет никакого поступательного развития, время зациклилось, нет логического временного порядка. И ценностное измерение тоже поменялось. Это очень любопытно.

— Вы считаете, что архитектор — это публичная профессия?

— Это явление последних лет пятнадцати. Во всяком случае, у нас в России. Архитекторов, которые могли что-то складно сказать, по пальцам можно было пересчитать. Теперь все говорить умеют и интервью дают. Ирина Коробьина сделала программу Credo — всем дали высказаться, и наверное, это очень важный момент, потому что всем пришлось какие-то свои взгляды привести в порядок, почистить, провести ревизию и что-то сказать.

Ну и хорошо, и замечательно, что архитектор стал такой публичной личностью. Это повышает ответственность. Более того, их надо вытаскивать. Есть архитекторы, которых много, не буду называть их поименно, на которых вешают собак за московские шалости и подвиги, а они, как правило, не публичны. Они существуют в недрах «Моспроекта». Все знают в архитектурных кругах, что вот он такой злодей. А нужно вытаскивать этих злодеев, давать им слово — пусть доказывают, то ли оправдываются, то ли объясняются. Возможно, после этого они почувствуют ответственность.

Помимо 20–30 фигур известных, нужно и остальных — «за ушко и на солнышко». Многие архитекторы считают, что они имеют ответственность только перед заказчиком и перед начальством своим, что неправильно. Когда архитектор становится публичным, то и ответственность шире. Конечно, мы живем на деньги заказчика и самореализуемся на деньги заказчика, но позиция наша сложнее, чем просто «выразитель интересов заказчика». Часто интересы заказчика не совпадают с интересами города. Архитектор выслушивает заказчика и переводит его слова для города, а потом выслушивает город и переводит несвязную речь города на язык заказчика, он — медиатор, переводчик. Это важно. В этом публичная роль архитектора.

Здесь надо вернуться к теме кризиса, так как роль архитектора меняется. Бывает «тощее» время, «жирное» время, когда есть возможность сказать: «Нет, пожалуй, я не буду этого делать, это противоречит моим профессиональным и гражданским убеждениям». Другое дело, когда у тебя есть бюро. Здесь есть ответственность за людей, которые у тебя работают.

— Изменилось ли что-то с уходом мэра Москвы Ю. Лужкова, это все же была целая эпоха, поменялась ли архитектурная жизнь?

— Во-первых, в Москве стали меньше строить, стало меньше работы. Сосуд уже наполнился, во всяком случае, так, как его наполняли, его наполнять нельзя. Собственно, поэтому и возникла идея расширения города: строительную активность надо было куда-то направить. Стали развиваться более позитивные городские программы. Транспортные, к примеру. Ставятся вопросы всерьез, находятся деньги. Поздно, мало, но все равно строятся дороги, возможно, не так, как должно быть, но все-таки в городе что-то происходит, позитивные процессы.

Исчез лужковский стиль. Хотя и не совсем, так как он остался в мозгах у заказчиков, девелоперов и так далее, но никто теперь не говорит, как бывший главный архитектор, который умел смотреть на любую проблему глазами мэра: «мэр не примет». Я не слышал, что кто-то говорит, что он умеет смотреть глазами нынешнего мэра.

— Как это все влияет на город?

— Возник еще один парадокс: теперь немодно, как это было раньше, говорить, что ты старожил, ветеран города, что ты всю жизнь проработал в этом городе. Город размылся, он стал город всех и ничей. И в общем-то, это уже и не город, а некий проходной двор, то есть для кого-то это место, где быстро ездит социальный лифт: главное — сюда попасть, а потом тебя куда-то вынесет или снесет. Город стал не целью, а средством.

Пространство города никого не волнует. Многие программы городские написаны не на языке пространственном, используются экономические или политические категории, но они все не переводятся на пространственный язык. Может быть, это и неплохо в условиях новой Москвы. Понятие места раньше имело совсем другой смысл. Мы сейчас много путешествуем, бываем в двух-трех местах, какие-то из них мы любим, в какие-то места мы возвращаемся много раз. Если раньше наше сердце принадлежало одному городу, его части, принадлежало, к примеру, Тверскому бульвару, то сейчас наше сердце разбросано по всему миру. Наше восприятие и наша жизнь стали менее территориальными, они стали более виртуальными.

— Сейчас молодежь очень активно «выходит» в город, интересуется им.

— Молодые люди осваивают город, открывают его для себя — это нормально. Я говорю о пространстве города, когда он — проходной двор. У него другие качества, его должно быть легко проходить насквозь, у него другой уют, другое понятие города. Мои представления о городе, наверное, устарели: я родился на Тверском бульваре, жил на «Динамо», на Проспекте Мира, на метро «Фрунзенская». В школе, когда учились, срывались с уроков в Замоскворечье: там индейцы, степь...

Есть особая городская чувствительность. Вот в Париже, например, есть разделение на Левый берег и Правый берег, и на берегах живут разные люди: у них свои порядки, свои устои. Когда мы начали работать над конкурсом, с нами работал Андрей Балдин, он архитектор, эзотерик, краевед, который изучает Москву с точки зрения странностей. Мы пришли к выводу, что в Москве тоже есть Левобережье и Правобережье — Замоскворечье. У жителей есть уникальные психологические отличия.

— Это как-то связано с архитектурой?

— С одной стороны, мы говорим, что город становится виртуальным, а с другой — мы говорим о пространственной чувствительности, о том, что каждое место обладает своим свойством, запахом и свойствами, есть свои genius loci. Одним из лозунгов конкурса «Большая Москва» стало «Москва — это не город, это сто городов». Мы пришли к выводу, что Москва — это рыхлое образование, неплотное, как говорит коллега Юдинцев, — «непропеченный пирог».

Я как-то ехал на такси не спеша из центра на Ярославку и насчитал примерно шесть городов: Садовое кольцо, потом Проспект Мира до Рижского вокзала, площадь Рижского вокзала — это другой город. Потом гигантская железнодорожная река, потом начинается другой Проспект Мира и так далее. Разные типы среды, разный характер. В любом направлении мы насчитаем столько же городов. Я считаю, что московская агломерация начинается сразу же за Садовым кольцом. Вопрос состоит в том, нужно ли натаскивать молодых архитекторов на такое чутье, чтобы они отличали один город от другого. Ведь если архитектор в своей голове имеет разные факторы и включает их в техническое задание, то более емким и интересным получается результат. Если мы даем абстрактное задание без места, то продукт априори обедняется.

— Как вы считаете, что позволяет «Остоженке» оставаться на плаву?

— Совсем не то, что сразу приходит в голову, а скорее профессионализм и способность адекватно реагировать на меняющуюся ситуацию.

На обложке: Жилой комплекс R2 «Рублево-Архангельское», Москва, 2009

• Фото:Предоставлены бюро «Остоженка»