Портрет на фоне рыбы

• Текст:
  9 декабря 2025
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

— Откуда взялся мотив рыбы в вашем творчестве? — спрашиваю я Фрэнка Гери. — У вас есть рыбы-скульптуры, рыбы-лампы, рыбы-мебель, рыбы-здания. Что за этим стоит, христианский символ, еврейское блюдо или еще что-то?

Мы сидим в новом офисе компании «Гери и партнеры» в городе Марина-дель-Рей. Гигантское индустриальное сооружение во много раз больше старого офиса в Санта-Монике. Вся мебель изготовлена из необработанной фанеры толщиной сантиметра три. Типичный Гери.

Ответ на мой вопрос мне известен заранее. Мне приходилось слышать его трогательный рассказ о том, как бабушка брала маленького Фрэнка на еврейский рынок на окраине Торонто, где покупала живого карпа, чтобы готовить из него традиционное еврейское блюдо гефилте-фиш. Дома карпа пускали плавать в ванну, и маленький Гери, сидя на унитазе, часами играл с большой рыбой.

Но стиль Гери отчасти состоит в том, чтобы не делать того, что от тебя ждут. Когда, например, в моде были мрамор и гранит, он облицовывал свои здания кровельным железом. Когда все кинулись на кровельное железо, он переключился на титан — к счастью к этому времени у него уже были клиенты, которые могли себе это позволить. Когда от него ждут привычного ответа, он дает совсем другой:

— Причем тут христианство, причем гефилте-фиш? Когда постмодернисты заговорили об исторических реминисценциях, о том, что здание должно выражать историю места, я сказал: давайте тогда действительно уйдем в прошлое, к рыбам, они ведь существовали за триста тысяч лет до человека. Я начал рисовать рыб, чтобы дать выход моему раздражению от постмодернизма. А потом эти рыбы зажили своей собственной жизнью. Они стали для меня способом выражения движения в архитектуре.

У Гери не совсем обычная творческая судьба. В 1970-е годы он уже был знаменитостью в Европе, а в Америке его мало кто знал. Все, что ему удалось к этому времени построить, это несколько небольших частных домов, главным образом в его родной Санта-Монике. Он мечтал построить Музей современного искусства в Лос-Анджелесе — его отдали японцу Арата Исодзаки. В утешение Гери выделили старый ангар для автобусов, чтобы превратить его во временный выставочный зал, Temporary Contemporary — пока Исодзаки сооружал постоянный. Легенда гласит, что когда Гери осмотрел автобусный ангар, он сказал: «гениально, оставьте как есть». Потом временный выставочный зал превратился в постоянный, Geffen Contemporary, а во всех архитектурных справочниках теперь про него написано: «архитектор Фрэнк Гери». Это разумеется легенда, каждому ясно, что для превращения автобусного ангара в выставочный зал архитектору надо серьезно поработать. Атмосферу ангара он сохранил, но при этом создал пространство, в котором авангардное искусство выглядит в большей степени «у себя дома», чем в музее Исодзаки.

— Почему вас так долго не принимали в Америке? — спрашиваю я.

— Все страны поступают так со своими талантами, не только Америка. Всем кажется, что «там у них лучше». А кроме того, культурный уровень Европы всегда был выше Америки.

— Это до сих пор так?

— Думаю, что да. Америка все еще очень молода. В Европе уже нет того страха перед необычным и неизвестным, который существует в Америке. Здесь мои работы долгое время пугали своей нетрадиционностью.

— Вам обидно, что столько времени упущено? Представляете, сколько вы могли бы построить.

— Я не из тех, кто сидит и думает «а вот если бы…». Я вполне счастлив. Возможно для архитектуры было бы и лучше, если бы не было этого периода «простоя», но для меня — нет. Все обернулось к лучшему.

Он родился в Канаде в 1929 году, переехал в Америку в возрасте 17 лет. Окончил университет Южной Калифорнии и Гарвард. Переехал в Париж с женой и двумя дочерьми в 1961 году. Знание французского пригодилось. Прежде чем вернуться в Америку, проработал год в мастерской малоизвестного архитектора Андрэ Ремондэ. Был потрясен работами Ле Корбюзье.

— Вы однажды сказали, что «рядом с капеллой Роншан все мы пигмеи». Чего именно удалось Ле Корбюзье достичь в этом сооружении, чего не удалось вам?

— Корб работал над капеллой семь лет. Сделал сотни макетов. Ему удалось довести сооружение до неслыханной степени совершенства, сохранив при этом дыхание непосредственности. В обычной коммерческой практике такого совершенства достичь невозможно. Ему выпал счастливый жребий, и он извлек из этой возможности все. И поднял планку для всех нас.

— В каком из ваших сооружений, как вам кажется, вы ближе всего подошли к этому идеалу?

— Не думаю, чтобы я подошел к нему слишком близко. Может быть только в самой первой реконструкции моего дома в Санта-Монике. Я понял это только недавно. Все, что я добавлял потом, только разрушало первоначальную гармонию. Но эта гармония не была результатом многолетнего труда, как у Корба в Роншан, скорее это был удачный набросок.

— Я часто вожу знакомых смотреть на ваш дом. Поразительно, он каждый раз другой.

— Ничего удивительного. Я там живу. Потребности семьи меняются. А к вам большая просьба: перестаньте возить туда своих знакомых. Представьте себе, семья садится обедать, а в окнах вспышки фотоаппаратов.

— Это не мы. Я бы никогда не позволил фотографировать архитектуру со вспышкой!

История дома Гери в Санта-Монике драматична, что, впрочем, характерно для многих его построек. Стандартный калифорнийский дом, построенный из деревянных брусков 5 x 10 см и обшитый сухой штукатуркой, по мере роста семьи (это была уже вторая семья) стал обрастать объемами неправильной формы из реек, стекла, волнистого стеклопластика и металлических сеток, за что немедленно был прозван курятником. Соседи, испугавшись, что необычность дома понизит цены на недвижимость в их квартале, стали роптать.

— Эстетика их не волновала, — поясняет Гери, — только деньги.

— И что же вы сделали?

— А что я мог сделать? Сломать свой дом? Мы вели переговоры. В конце концов, они продали свои дома и уехали. Конфликт исчерпан.

Я подозреваю, что теперь, когда к Гери пришла мировая слава, стоимость недвижимости в квартале резко поднялась, и уехавшие кусают локти.

Слава пришла к Гери после музея Гуггенхейма в испанском городе Бильбао. Но до этого была многолетняя драма строительства концертного зала имени Уолта Диснея в Лос-Анджелесе. Начиналась эта драма так. В 1987 году вдова Диснея Лилиан пожертвовала городу 50 миллионов на строительство нового зала, поскольку старый, Dorothy Chandler Pavilion, построенный в 60-х годах Уэлтоном Беккетом, выглядел архаично. Был организован международный конкурс, на котором победил проект Фрэнка Гери. Он покорил всех скульптурностью и отсутствием прямых линий. И тут начались проблемы.

Организаторы конкурса приглашали то одного консультанта, то другого. Требования к зданию постоянно менялись. В результате, когда наконец был построен подземный гараж, выяснилось, что от 50 миллионов не осталось ничего. Виноватым решили считать архитектора. Когда-то нечто похожее произошло с Александром Витбергом и его проектом храма Христа Спасителя. Гери, к счастью, не сослали в Сибирь, но проект законсервировали.

— Что же все-таки произошло? — спрашиваю я. — Почему стоимость проекта непрерывно росла?

Гери тяжело вздыхает:

— Вам непременно нужно копаться в этой старой истории? Начнем с того, что расчетные чертежи дали делать не мне, а другому архитектору.

— Кому именно?

— Не хочу называть его фамилию. Он с этими чертежами не справился. Пресса обвинила во всем меня, потому что никому не хотелось разбираться в деталях. Проект закрыли на много лет. А потом, когда я построил музей в Бильбао, организаторы снова пришли ко мне и сказали: «А вы, оказывается, кое-что можете, теперь мы хотим, чтобы вы все-таки построили наш концертный зал».

Так начался второй акт драмы. Новые подсчеты показали, что на строительство потребуется еще 200 миллионов. Лилиан Дисней сказала, что больше ни копейки не даст. И тут на сцене появилось еще одно действующее лицо: финансист и застройщик Илай Броуд.

Броуд организовал кампанию по сбору средств. Были подключены средства массовой информации, голливудские кинозвезды, крупные фирмы, местные миллионеры. Тезис Броуда был простой: наш город никогда не оправится от позора, если великое творение Гери не будет осуществлено. Деньги полились рекой. Когда нужная сумма была собрана, Илай Броуд неожиданно объявил: Фрэнк Гери нам больше не нужен, он уже создал свой шедевр, а теперь мы найдем кого-нибудь подешевле, чтобы этот шедевр осуществить.

Гери послал в газету Los Angeles Times открытое письмо Броуду, где было сказано примерно следующее: «Когда я проектировал ваш собственный дом, вы взяли мой проект и отдали его заканчивать другому архитектору. Вы считали, что сэкономите на этом много денег, а качество дома не пострадает. Оно пострадало, и я снял свое имя с этого проекта. Теперь вы хотите проделать подобный трюк с концертным залом. Если вы это сделаете, я сниму свое имя с этого проекта тоже».

Письмо произвело эффект. Сама Лилиан Дисней вмешалась и сказала, что хочет Гери. Работа снова закипела, и наконец в октябре 2003 года этот удивительный цветок из нержавеющей стали был закончен.

— Я помню, что на открытии вы с Броудом пожали друг другу руки. Можно считать, что конфликт ликвидирован?

— О, да. Мы теперь друзья.

— Вот как? А если бы он попросил вас спроектирвать ему еще один дом, вы бы согласились?

Гери нервно смеется, но, подумав, говорит:

— А почему бы и нет. Он вообще-то о'кей. Это было просто недоразумение. Он привык стоять у руля, но и я никого не подпущу к рулю. У нас просто рули разные.

— Его руль — это деньги?

— Не только. Организация бизнеса в целом, ясность целей, эффективность, соблюдение сроков. Ему казалось, что такой человек, как я, должен обязательно быть капризным и неорганизованным. Посмотрите на этот офис, можно, по-вашему, руководить таким коллективом, будучи капризным и ноеорганизованным? Уверяю вас, что нет. У многих успешных бизнесменов часто возникает иллюзия, что они могут руководить творческим процессом. Броуд в конце-концов признал, что он был неправ и публично извинился.

Казалось бы, «хэппи-эндинг» (дорогой корректор, не поправляйте на «хэппи-энд», такого выражения нет в английском языке), но нет, драма продолжается. Жители соседних домов заявили, что полированная сталь концертного зала не только слепит им глаза, но и повышает температуру воздуха, как они утверждают, до 58 градусов по Цельсию.

Они требуют, чтобы панели были обработаны пескоструйной машиной, что, разумеется, разрушит весь замысел Гери и обойдется в 180 тысяч.

— Вы согласны разрушить свой замысел? — спрашиваю я.

— Вся проблема высосана из пальца. Прочтите вот эту статью, — Гери протягивает мне распечатку из газеты LA Weekly.

Там сказано, что от окружающих концертный зал небоскребов исходит гораздо больше блеска и сияния, но этого почему-то никто не замечает. Заканчивается статья таким пассажем: «Если судить по тому, что эти люди накинулись на концертный зал как стая гиен, стараясь урвать хоть кусочек, то это действительно выдающееся произведение».

Не везет Гери с соседями.

— Мне приходилось читать критическую статью, — осторожно говорю я, — где ваш концертный зал упрекали за отсутствие единства между интерьером и экстерьером.

— Зачем вы читаете всякую чушь? — не выдерживает Гери. — Это написал Джозеф Джованни, но он ведь полный…

Он подозрительно смотрит на диктофон, потом продолжает:

— Я тут недавно выступал в Колумбийском университете. После моей лекции декан архитектурного факультета встал и обрушился «на идиотов», которые упрекают мой концертный зал в отсутствии единства. Я не понял, почему он об этом заговорил, потом мне объяснили, что в зале сидел Джованни. У него действительно не все…

Он опять бросает взгляд на диктофон и с улыбкой заканчивает:

— А вообще-то он отличный парень.

— Поговорим об архитектурной теории, — говорю я, чтобы уйти от скользкой темы. — Луис Салливан сказал, что форма должна следовать функции. Чему следует форма в вашей практике?

Гери задумывается.

— Я много читал Салливана, — произносит он наконец. — Я думаю, что всякое сооружение вырастает из программы — бюджет, контекст, назначение. Чем дальше ты отклоняешься от программы, тем дороже сооружение и тем ниже его эффективность. Тот факт, что я все еще занимаюсь архитектурой, доказывает, что я соблюдаю правила. С другой стороны, бывают исключения. Я, например, видел кафедральный собор в Голландии, который местные жители превратили в художественный музей. Прекрасный получился музей.

— В советское время почти все церкви в России были превращены в клубы, музеи, склады или еще что-нибудь. Сейчас идет обратный процесс.

— То есть клубы превращают в церкви? — удивляется атеист Гери. — Какая жалость.

— Вы говорите о роли программы. Я уверен, что если бы вам и Ричарду Мейеру дали одну и ту же программу, у вас вряд ли получилось бы что-то хотя бы отдаленно похожее.

— Вы, наверное, правы. У Ричарда свой язык. У меня свой.

— Значит, кроме программы, существует еще и язык?

— Просто у нас с ним разные подходы к пространству. Его подход гораздо дороже. Музей Гуггенхейма в Бильбао стоил 3200 долларов за квадратный метр. Музей Гетти — в четыре раза больше.

— Мне это непонятно. Он использует более традиционные материалы и строительные технологии. Это должно стоить дешевле.

— У него все деньги уходят в детали. Он доводит их до совершенства. С его точки зрения, мои сооружения сделаны небрежно.

Когда мы беседовали несколько лет назад, Гери подробно рассказал мне историю своей семьи. Бабушка и дедушка приехали из города Лодзь в Польше. Дома говорили по-русски и по-польски. Маленький Фрэнк немного говорил на этих языках, но сейчас все забыл. Но интерес к России остался. 25 лет назад он был одним из организаторов выставки русского авангарда в Лос-Анджелесе. С увлечением развешивал работы Татлина, Родченко, Малевича.

— Если бы вас пригласили построить что-нибудь в России, что бы вы хотели принести в Россию?

Он задумывается:

— Я бы хотел построить хорошее здание. Это все, что я умею делать.

— Вы сейчас строите практически во всем мире. Ваша жена и дети, наверно, редко вас видят?

— Они видят меня постоянно. Моя жена работает вот за этой стеной. Младший сын работает вон за той. Он хочет быть архитектором. Старший — художник.

— Нельзя ли собрать семью вместе для групповой фотографии?

— Абсолютно исключено. Они терпеть не могут внимания прессы.

— Обидно. Расскажите о них хоть чуть-чуть.

— Берта, моя вторая жена, приехала из Панамы. Она из католической семьи. Я из еврейской, хотя я далеко отошел от религии. Последний раз я был в синагоге в 13 лет.

— Это, наверное, был обряд бар-мицвы?

— Как у всякого еврейского мальчика. И вы знаете, история про бабушку и карпа в ванной — это, действительно, было со мной, но и не только со мной. Вот, посмотрите, мне недавно попалась детская книжка, где рассказана та же история. Тут даже есть иллюстрация: мальчик стоит перед ванной, в которой плавает грустный обреченный карп.

Я смотрю на рабочий стол Фрэнка, покрытый кусками картона, причудливо сложенными бумажками, и понимаю, что это все тот же маленький мальчик с пытливым взглядом, которому так и не надоело играть.

Просто и мальчик, и игрушки стали большими.

Впервые интервью опубликовано в журнале Architectural Digest Russia.

• Фото:Открытые источники
• Интервьюер:Владимир Паперный