Задача архитектора – создание ценности

• Текст:Меркурьева Дарья
  16 октября 2025
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

Насколько мне известно, Вы с детства хотели стать архитектором, как и Ваши близкие. Однако вследствие большой популярности ваших реставрационных работ, в Интернете Вас называют реставратором.

Да, и я часто поправляю, потому что я не реставратор, а архитектор. Я занимаюсь не реставрацией, а работой с историческими центрами городов, с историческими территориями и сложившейся застройкой. Застройка, в свою очередь, бывает разной и требует различного подхода и инструментов: новое строительство, РЕконструкция, РЕновация, РЕставрация. А еще задачи имеют разный масштаб – от здания до квартала, района и города. Поэтому в нашем арсенале присутствуют и градостроительные инструменты: мастер-планирование, РЕвитализация территорий, РЕвалоризация (а это уже про экономику, социологию и управление). Я считаю, что архитектор, работающий со сложившимся контекстом, должен владеть всеми этими инструментами; поэтому реставрация лишь один из них. Несмотря на то, что я аттестованный реставратор, это далеко не все, чем я занимаюсь. И, собственно, РЕ-школа, которую я создала в 2017 году (Учебное заведение, дающее степень Master в области сохранения и устойчивого развития наследия, совместный проект Ecole de Chaillot, архитектурного бюро RDNK, Высшей школы урбанистики НИУ ВШЭ. – Прим. ред.), как раз про это и рассказывает – про весь набор ре-инструментов, которыми должен владеть профессионал, чтобы работать с историческим или просто сложившимся контекстом и понимать, как все взаимосвязано.

За 30 лет работы сложилась ли особая философия отношения к историческим объектам?

Наверное, могу уже сказать, что да. Все это так или иначе находит отражение в методике Ре-школы и подходе нашего бюро (В 1992 году Наринэ Тютчева основала собственное архитектурное бюро «Рождественка». – Прим. ред.). Речь идет, прежде всего, о понимании территории, с которой мы работаем, как единого культурного ландшафта, как целостного объекта исторического наследия. Для многих это может звучать достаточно непривычно, поскольку культурными ландшафтами принято считать территории с превалирующим природным компонентом, но я полагаю, что любая антропогенная среда является культурным ландшафтом, состоящим из различных слоев, которые мы принимаем во внимание, исследуем, изучаем, чтобы понять, как происходило формирование того или иного пространства, что в нем имеет ценность и какие есть проблемы. Это помогает определить, как можно работать с данной территорией или объектом, и каким изменениям их можно подвергнуть. К каждому новому объекту, вне зависимости от проектной задачи, мы подходим с убеждением, что должны сохранить имеющуюся ценность, увидеть, выявить и, наверное, даже приумножить. В целом, задача архитектора – создание ценности, так что ценностный подход – это главная философия в нашей работе.

Реставрационная практика как научная дисциплина сформировалась в девятнадцатом веке благодаря французским архитекторам. Относительно России есть ощущение, что это течение лишь сравнительно недавно обрело значимость и популярность. Считаете ли себя одной из первооткрывателей реставрационной практики в России?

Ни в коем случае я не возьму на себя роль первооткрывателя! Институт сохранения наследия в России создан плеядой великих архитекторов, начиная со Щусева, Барановского и других, и на протяжении всего XX века этот институт развивался. Просто так сложилось, что я закончила МАРХИ в 90-м году, на сломе социально-экономических формаций, – в момент, когда творчество архитекторов вышло на свободу вместе с бизнес-амбициями. Мне, конечно, тоже было интересно попробовать себя в свободном мире, поэтому я и открыла в 1992 году собственное бюро, и мои амбиции ни много ни мало распространялись на работу с историческим центром Москвы. Отсюда и интерес к наследию. В то время это не было популярно среди коллег моего поколения и инвесторов. Это объясняется не только спецификой работы и сложностями с согласованиями, но также и тем, что сохранение наследия после революции носило весьма своеобразный характер. Если коротко, то его охраняли скорее от людей, а не для того, чтобы оно стало частью их жизни. Государство старательно избавлялось от прямых наследников, из-за чего в сознании советского человека прочно укоренилось понимание, что все исторические здания – осколки забытого прошлого и чужого. К сожалению, мы и сегодня не ощущаем себя наследниками нашей истории в полной мере. В этом – главная проблема.

То, в чем я вижу наш вклад, заключается именно в попытке «примирить» и сблизить людей с культурным наследием. Мы пытаемся разобраться в том, как можно интегрировать наследие в современную жизнь, современную экономику, при этом не теряя его ценности. От примитивного «приспособления» объектов наследия мы перешли к сохранению, перепрограммированию и ревалоризации. Создали мультидисциплинарную методику работы с наследием и историческими территориями.

Вижу, что популярность работы с объектами наследия среди коллег, особенно молодых, растет. И это внушает надежду. У нас на это ушло 30 с лишним лет упорной работы, и даже борьбы. Надеюсь, что не зря.

Хочу задать еще один вопрос на тему градозащиты. Несмотря на то, что мы продолжаем видеть некоторое безразличие со стороны администраций к городскому наследию, его умирание и дальнейший снос, на улицах все чаще проходят пикеты неравнодушных, борющихся за сохранение исторически значимых зданий. Как Вы считаете, мы просто осознаем, что теряем нить с прошлым или у нас появились возможности и ресурсы, чтобы сохранять и восстанавливать?

Если говорить о всплесках интереса к теме сохранения культурного наследия, то они всегда связаны с каким-то потрясением. Мы сначала теряем что-то и только потом начинаем пытаться это «что-то» сохранить или даже воссоздать. За последние 30-35 лет мы потеряли огромное количество архитектурного наследия. Возможности и ресурсы есть и всегда были. Дело только в смысле этого процесса, который не всем понятен и близок.

Для меня культурное наследие – это предмет изучения и вдохновения. Меня всегда интересовал вопрос, откуда берется архитектура, природа формы, типологии и структуры. И разобраться в этом можно было только в ретроспективе, прослеживая эволюцию. Беря на себя ответственность спроектировать какой-либо объект, ты, конечно, можешь посмотреть референсы в Pinterest, а можешь подумать о чем-то более существенном. Для этого есть вполне понятные методические шаги, связанные с изучением разного рода сложившихся аспектов. Для того, чтобы разобраться, как они сложились, какой в этом есть смысл и ценность, какую дополнительную ценность и смысл ты должен привнести, как сохранить и дополнить эти качества, – ты должен последовательно изучить и историю, и актуальную проблематику, чтобы в итоге поставить правильный вопрос. Твой проект как ответ должен быть точным, точно следовать генетике места, города, его образа, не противоречить природным, климатическим, культурным, национальным и прочим аспектам. В этом будет его прочность и устойчивость. Я, может, слишком сложно это пытаюсь объяснить, но я смотрю на это именно с такой точки зрения.

Помимо этого, безусловно, изучая опыт предыдущих поколений – авторов, стилей, технологий и так далее, – ты обогащаешь себя научно, визуально, технологически. Очень интересно, как можно использовать исторический опыт в современной интерпретации, создавая современную форму. Поэтому история в какой-то степени мне помогает, являясь не только основой для понимания, но еще и вдохновляющим моментом, который помогает поиску формы, языка архитектурного. И вот сейчас я произнесла словосочетание «архитектурный язык», – это, по сути, все, о чем я сейчас говорила, это попытка найти общий язык с городом, попытка найти общий язык с местом. Но для этого этот язык нужно хорошо знать.

Как архитектор-реставратор, при работе на объекте, Ваше внимание сосредоточено исключительно на здании, или Вы также учитываете то, что его окружает?

Архитектура – это не стены, покрытые крышей, как многие думают. Архитектура – это пространство между стенами, как внутри, так и снаружи. Мы работаем с воздухом, со средой, в которой здания являются элементами структуры. Здания внутри себя тоже создают среду благодаря той структуре, которая находится внутри них. Так получается, как будто бы я смотрю на архитектуру немного инверсивно.

Архитектор, приходя на площадку, получает не только объект, но и его историю, окружение. Все это сделано до тебя, сделано кем-то, и очень важно, как мне всегда казалось, отнестись к этому сложившемуся контексту с вниманием и уважением. Я никогда не чувствовала себя демиургом, который может, зачистив все предыдущие слои, построить новый город. Не знаю, с чем это связано. Может быть, с воспитанием. Ну, или с тем, что в таком случае мне не на что опереться в принятии проектного решения, нечем вдохновиться.

Что самое сложное в Вашей работе?

Даже не знаю, что Вам ответить… Все сложно на самом-то деле. Вообще архитектура крайне сложная деятельность, начиная с профессиональной составляющей, заканчивая организационной. Кадровые проблемы, например – не хватает хороших конструкторов и инженеров, квалифицированных строителей. Но это та среда, со сложностями и проблемами которой я живу и уже свыклась. Ну и, может, я уже в какой-то степени не готова к простому, привыкла к бесконечным вызовам и преодолениям. Однако это бодрит, позволяет качать профессиональные мышцы.

Тема нехватки профессиональных кадров, которую затронули и Вы, сейчас очень остро стоит в повестке. Есть ли шанс, что в будущем ремесло вновь обретет былую популярность?

Я, к сожалению, никак не могу повлиять на подготовку ремесленных кадров. Это не моя сфера. Но тут, видимо, надо поговорить про РЕ-школу. Этот образовательный проект появился как попытка ответить на вызовы и проблемы в подготовке профессиональных архитектурных (и не только) кадров, которые должны иметь достаточную квалификацию для работы со сложными контекстами. А простых, если честно, я и не встречала.

Зачем мы ее создали? Прежде всего, меня как работодателя не удовлетворяла подготовка специалистов, которые приходили к нам в бюро и которых надо было долго доучивать. Во-вторых, как преподавателю с некоторым опытом (8 лет в МАРХИ, 5 лет в МАРШ) мне хотелось попробовать собственную методику преподавания, но она не очень вписывалась в сложившиеся правила институтов. В-третьих, мне нужна была свободная площадка для исследований, экспериментов, развития методических подходов и междисциплинарных практик. И главное – попробовать совместить то, что у нас все время не сочетается, а именно: сохранение наследия и актуальное развитие территорий. Все это воплотилось в РЕ-школе, где диапазон программы охватывает от современной урбанистики и экономики городов до консервативного сохранения, от масштаба города до детали объекта. У нас мультипрофильные группы студентов – не только архитекторы, но и историки, социологи, экономисты, юристы, инженеры, управленцы; словом, все, кто так или иначе причастен к территориальному развитию. РЕ-школа – это сетевая система образования, которая позволяет свободно и гибко вступать в партнерские отношения с разными вузами, профильными организациями, экспертами – в зависимости от тех компетенций, которые необходимы для программы. Я с интересом наблюдаю за нашими выпускниками и могу сказать, что я ими горжусь. Но что для меня так же важно – это то, что я и сама продолжаю учиться вместе со студентами. Каждый год, каждый сюжет приносит новые вызовы и задачи, и это очень интересно!

Перейдем, наконец, к одной из последних работ Вашего бюро – восстановлению дома К.С. Мельникова. На исследование этого здания вы потратили, по меньшей мере, пару лет и, как результат, составили около 40 томов документов о доме с подробным описанием. Почему так скрупулезно подходите к этой части работы?

Внесу ясность: эти сорок с лишним томов были составлены не только нами и не столько нами. Исследование длилось два года на грант фонда Гетти. В нем принимало участие большое количество различных специалистов, которые провели весь комплекс научных исследований. Команда специалистов была международной; в ней участвовали такие звезды, например, как Тапани Мустонен. С российской стороны участвовали: Татьяна Царева (историко-культурные исследования), Александр Старчевский (компания Инжстройсервис, технические и технологические исследования), МГСУ (инженерные и климатические исследования). Возможно, я кого-то не назвала, приношу свои извинения. Но хочу сказать, что это была в высшей степени профессиональная команда. Кроме того, работа велась под наблюдением международного экспертного совета, который возглавлял Жан-Луи Коэн – выдающийся архитектор, историк архитектуры XX века. И, пользуясь случаем, не могу не вспомнить Павла Кузнецова, который в то время был директором Дома-музея Константина и Виктора Мельниковых и который приложил большие усилия для организации всей этой работы.

Когда мы только приступили к проекту, мы понимали, что Дом уже очень хорошо изучен множеством специалистов до нас. А изученность объектов так же требует изучения, извините за тавтологию. Это помогает выявить определенную эволюцию и проблематику. Таким образом, мы исследовали не только сам дом, но и абсолютно все материалы, которые дошли до нашего времени. В том числе (а может и в первую очередь) дневники Константина Степановича, в которых он подробнейшим образом описал не только весь процесс сооружения дома день за днем, но и то, как его экспериментальный проект проявлял себя на протяжении всей жизни. Вообще, исследования проводятся не ради любопытства, не для того, чтобы исследование стало исследованием, а ради того, чтобы ответить на ключевой вопрос. Так вот, ключевым вопросом, который мы поставили, – попытка понять, какие дефекты и патологии дома относятся к его экспериментальным качествам, связаны с его статикой и физикой, а какие – с эксплуатацией и предыдущими реставрационными и ремонтными вмешательствами. В результате мы определяем для себя задачи: что следует изменить как привнесенное и вредящее сохранности объекта, а что сохранить и не устранять, поскольку это особенности дома и его «генетические» признаки. Наша задача была не реставрировать дом; наша задача была его сохранить. Я все время напоминаю студентам, и даже коллегам, о том, что в Венецианской хартии прописано: реставрационные мероприятия для объектов наследия нужно проводить только в крайнем и обоснованном случае. Реставрация вообще не является главным и основным инструментом работы с наследием. Реставрация – это все равно замена чего-то на подобное. Сегодня мы наблюдаем просто тотальные реставрации. Подлинное заменяется подделкой. И вот это больше всего меня сегодня пугает. И это еще одна причина, почему мне не нравится, когда меня называют реставратором.

Какие ощущения испытывали в начале работы? Что больше всего удивило?

Главное ощущение – невероятная степень ответственности. Оно не покидает и до сих пор. Исследование мы проводили в ситуации, когда Дом еще работал в качестве музея, и у нас не было возможности делать вскрытия или зондажи. Все наши умозаключения мы делали в основном по трещинам и дефектам, которые могли увидеть. Ну и опирались на предыдущие исследования. Когда у нас появилась возможность что-то вскрывать, то нас ожидало много открытий и сюрпризов.

Например, вскрыв кровлю большого цилиндра, мы обнаружили, некоторую конструктивную проблему. В доме Мельникова есть несколько элементов, каждый из которых сам по себе являются абсолютно инновационным не только для 1920-х годов, но и даже, я бы сказала, для нашего времени – это, в первую очередь, кирпичная сетчатая структура стен и структура деревянных ячеистых перекрытий. Перекрытия правильно работают только в том случае, если они зашиты досками снизу и сверху под девяносто градусов, создавая единый диск; то есть структурная часть перекрытия, потолки и полы являются единым конструктивным элементом. И именно в большом цилиндре дома такое перекрытие не было зашито сверху, не было укреплено достаточно, из-за чего оно прогибалось под тяжестью ежегодной снеговой нагрузки. Константин Степанович счел, что эту работу на себя возьмут стропила, соединенные стойками с ячеистым диском перекрытия, но время показало, что это не работает.

Ситуация оказалась для нас серьезным вызовом, поскольку мы дали себе слово: «не улучшать Мельникова». Но в данном случае перед нами стоял вопрос: либо мы вмешиваемся в структуру дома и тогда сохраняем конструктив и целостность объекта, либо мы оставляем все как есть, и ждем, когда это окончательно придет в негодное состояние. Здесь стоит отдать должное совершенно великому конструктору – Елене Ильиничне Николаевой, которая поняла, каким образом можно решить эту ситуацию «мельниковским» же методом – укрепить диск перекрытия доской так же, как укреплены все остальные.

Надо сказать, что дом преподносил нам самые разнообразные сюрпризы. Какие-то были ожидаемыми, какие-то – неожиданными. Например, по результатам технического обследования деревянные перекрытия по большей части требовали укрепления. Проблема касалась именно решетчатой структуры. Заключения делались по очень маленьким, локальным зондажам; перекрытия целиком не вскрывались, из-за чего мы долго дискутировали, как усиливать перекрестья досок – современными, условно, уголками или какими-то деревянными элементами, гвоздем, саморезом или еще как-то. Но когда мы вскрыли небольшую часть досок, мы увидели, что перекрытия находятся фактически в идеальном состоянии. Проблема перекрытий оказалась не в этой ячеистой структуре, а в том, что половое покрытие во время капремонта в 1970-е годы была сделана не правильно: было подобрано неверное сечение досок, более слабое, неправильно закреплено к основной структуре, в результате чего полы раскачивали перекрытия и не давали им сохранять жесткость. Мы отказались от укрепления этих решетчатых систем, они остались подлинными, но половые доски на втором и третьем этажах мы заменили.

К слову, время устройства полов нам удалось определить по газетам, которые были уложены в ячейки перекрытий. Бесспорный документ времени. Там также лежали студенческие конспекты и справка супруги Мельникова от врача, датированная 1969-м годом. Все это так и осталось лежать там – мы все аккуратно вернули на прежние места. Очень было интересно все это разглядывать. Но сейчас я думаю о том, что нужно было все-таки что-то от себя туда положить для тех, кто придет реставрировать этот дом спустя еще 25 лет. Например, журнал авторского надзора.

Укрепление кровли большого цилиндра и замена полов второго и третьего этажей – это самые серьезные и единственные вмешательства. В остальном Дом остался прежним, подлинным. В конце концов, получилось так, что Дом сам нас корректировал: когда мы непосредственно касались каких-то его элементов, приходилось переосмыслять свои решения. На сегодня реставрация практически завершена, осталось доделать фасады, провести работы по сохранению некоторых элементов, например, печи в гостиной, найти или изготовить правильные обои для столовой. Думаю, что в течение ближайших двух месяцев основные работы по дому будут окончены, и мы перейдем к благоустройству территории.

Будучи уже практически на финишной прямой, можете сказать, что работа проведена успешно? Оцениваете ли вообще свои проекты в такой перспективе?

Давайте все-таки дождемся финиша. На данный момент идут работы по покрытию полов, и мне надо приехать и посмотреть, насколько там все успешно.

Я, честно говоря, очень волнуюсь. Каждый элемент, каждая дверная ручка, плинтус, самые разные детали требуют невероятной точности. Очень страшно ошибиться. Особенно, если нам приходится что-то реставрировать по каким-то причинам.

С краской стен, например, тоже была целая эпопея. Нам пришлось заново ее изобретать, поскольку при Константине Степановиче стены были окрашены казеиновыми красками – в то время других просто не было, но сегодня у нас нужный казеин не выпускается даже за границей. Такая краска имеет свои плюсы и минусы: у нее интересная текстура, необычная, с белесыми проявлениями за счет извести в составе. Но при этом она очень хрупкая, выцветает через пару месяцев и очень пачкается, с чем, конечно, Музей совершенно не был согласен. Поэтому задача стояла изобрести краску, которая визуально соответствовала бы казеиновой, но была более устойчивой и прочной. Три месяца мы со специалистами занимались изобретательством. И, кажется, справились с задачей.

Много было подобных сюжетов, о которых, конечно, мы будем с ностальгией вспоминать и включим в реставрационный отчет, однако что-то точно останется за кадром. И, пользуясь случаем, хочу поблагодарить своих коллег – Кравченко Сергея, Попова Петра, Кувшинскую Ольгу, Маркитан Инну, Потееву Ольгу, без которых бы вся эта работа не получилась!

Закончить наш с Вами разговор предлагаю коротким блиц-опросом. Он подразумевает короткие ответы, но я Вас не хочу ограничивать.

Попробую быть краткой.

Каким принципам Вы следуете в своей работе?

Принципу «не навреди».

Что для Вас важнее всего в архитектуре?

Ничего себе вопросик. Даже не знаю, что Вам ответить, надо подумать… Смотря, что мы подразумеваем под архитектурой. Для меня архитектура имеет очень разные масштабы, поэтому мне сложно быть здесь очень краткой. В первую очередь она должна быть человечной и обладать выверенным языком. Архитектура должна говорить с городом и его горожанами на, с одной стороны, понятном, с другой стороны, интересном и вдохновляющем языке. Наверное, вот так.

Есть ли проект, который можете выделить среди остальных?

Общественное мнение говорит о том, что пока самым известным и удачным нашим проектом был флигель «Руина» Музея архитектуры, который был фактически экспромтом. Для меня это тоже феномен, я не предполагала, что он вызовет такой резонанс. Наверное, он важный, но для меня, в какой-то степени, наиболее важным является проект 2001 года – «Красная роза». Тогда мы впервые убедили заказчика отнестись к индустриальному наследию, у которого не было никакого статуса, как к ценности, сохранить его. Убедили оставить кирпич открытым. Сейчас это является популярным стилем лофт, но тогда это казалось собственнику дикостью. Странно, правда?

Был еще один проект, может быть, он не самый известный, но для нас он судьбоносный. Это реставрация Палат XVII века в Кадашах. Этот проект мы осуществили как пользователи в 1998 – 2002 годах. Тогда мы были еще маленьким бюро, но отважились взять в аренду руинированный объект культурного наследия, и на собственные средства, а иногда и собственными руками, провели реставрационные работы. Прожили мы в этих Палатах потом 20 лет. Это был тот опыт, который дал нам реальное понимание, как сохранять наследие и как в нем жить. А главное – это понимание настоящей стоимости сохранения наследия, которая тогда оказалась по плечу даже нам.

Сохранять старое или все-таки строить новое?

Делать и то, и другое. Я против радикальных позиций в этом вопросе, потому что достижение гармонии – процесс довольно многогранный и разносторонний.

Есть ли у Вас главная миссия в жизни и профессии?

Каждый день мне приносит новые задачи, и я решаю их без всякого миссионерства. Вообще боюсь людей, которые считают себя миссионерами или миссиями. Я просто живу каждый свой день и делаю, что должно. И я благодарна Богу, семье и моей команде за то, что они поддерживают меня на этом пути.