Очерк первый. Художественное проектирование

• Текст:Евгений Розенблюм
  15 июня 2018
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

 В глубоко личной и в то же время исторической книге «Былое и думы» Герцен вспоминает слова, некогда написанные его женой: «Глядя на твои письма, на портрет, думая о моих письмах, о браслете, мне захотелось перешагнуть лет за сто и посмотреть, какая будет их участь. Вещи, которые были для нас святыней, которые лечили наше тело и душу, с которыми мы беседовали и которые нам заменяли несколько друг друга в разлуке; все эти орудия, которыми мы оборонялись от людей, от ударов рока, от самих себя, что будут они после нас? Останется ли в них сила их, их душа? Разбудят ли, согреют ли они чье сердце, расскажут ли нашу повесть, наши страдания, нашу любовь, будет ли им в награду хоть одна слеза?»

Да. Из вещей на нас смотрят история и люди, которых уже нет. Но через них же смотрит будущее: наши друзья и спутники, вещи часто нас переживают. Они — наши гонцы к еще не пришедшим поколениям и в то же время — их посланцы к нам. Создаваемые сегодня, они предназначены служить человеку завтра и послезавтра.

Люди и окружающие их предметы не могут рассматриваться изолированно друг от друга: непрерывно происходит взаимное отражение человека и предмета. Разумеется, человек и предметный мир не тождественны, они даже противостоят один другому. Но помимо эмоций, идеалов и других чисто человеческих свойств в человеке есть и предметность — навыки, привычки, стереотипы, а в предмете — очеловеченность (система свойств, которые мы прочитываем в нем, когда он выступает как знак, как носитель человеческих отношений).

«Человеческие» свойства предмета выявляются в си­стеме взаимовлияний и взаимозависимостей, в которые вступает предмет как элемент социального общежития.

Один и тот же предмет может последовательно (исторически) или одновременно (при различных типах потребления) принимать различные вещные значения. Так, магическая маска какого-нибудь африканского племени может оказаться сувениром, украшением интерьера, экспонатом этнографического или художественного музея. Именно эти «человеческие» свойства образуют то, что можно назвать «вещностью» предмета, они определяют предмет как вещь. Между вещью и предметом мы обна­руживаем, стало быть, содержательное различие.

Предмет является элементом технического мира, подчиняется его законам и конструируется в соответствии с ними. Вещь является элементом «человеческого» мира, существующего взаимосвязано с техническим, но не идентичного с ним. Аналогичным образом и сам человек есть тело с присущими ему функциями, но одновременно и прежде всего — существо социальное.

Вещь является слепком всей совокупности человеческих отношений. Поэтому в каждый данный момент, в каждой данной ситуации любая вещь приобретает столько значений, сколько типов человеческих отношений она способна обслужить. Вступая в живую связь с конкретными людьми, она неизбежно утрачивает какую-то часть заложенных в ней значений. Эти «социальные функции» как бы дремлют в вещи. Так, радиоприемник способен звучать множеством голосов музыкальных, спортивных, политических, научных передач на множестве языков мира, но его конкретная культурная функция целиком зависит от склонностей и вкусов владельца. Нечто подобное происходит с любой вещью. Зафиксированный круг значений вещи — это как бы магнитное поле действия ее формы. Утилитарные, информационные, функционально-эксплуатационные, эстетические и многие другие значения вещи конфликтны, не согласованы между собой и не соизмеримы прямо, поэтому множество вещей, каждая из которых определена в своих частных характеристиках, не может продиктовать структурных качеств мира вещей как целостности. Происходит схватка между вещами, война вещей, «всех против всех». Каждая вещь выставляет свой приватный интерес, кричит, настаивает, стремится навязать свой образ жизни другим.

Хаос еще усугубляется неудержимой сменой форм — стихийной, неконтролируемой, как бы независимой от творческой активности человека. Всякая стабилизация — например, стилистическое единство личного или группового пространства — возникает в этих условиях как реакция на утомительную калейдоскопичность смены вещей и закрепляется как замкнутость в себе. Сами вещи несут возможность только такого частного, иллюзорного, кажущегося единства, поскольку ритм времени выражается не через их форму, а через смену форм. Чтобы уберечься от мучительного беспорядка мира вещей, возникает желание отгородить для себя кусочек пространства, остановить продолжающийся бег форм во времени, произвести выбор определенного комплекса вещей и отречься от соблазна менять их. Но такие отграничения неизбежно оказываются произвольными. Специально сочиненные гарнитуры незамедлительно превращаются в единичные, только очень усложненные вещи. Хаос изолированных предметов возрождает себя в хаосе гарнитуров. Вещи «в себе», разорванные и несовместимые, не могут стать элементами сколько-нибудь принципиальной целостности.

Попытка составить из отдельных вещей пусть небольшое, пусть изолированное, но единое пространство неизбежно приводит к тому, что, раз установив и согласовав вещи между собою, ничего изменять уже нельзя. Но чтобы среди них жить, приходится что-то все время менять, искать половинчатых решений, компромиссов.

Удобства, доставляемые вещами, часто покрываются массой непредвиденных неудобств. Приспособленные для одного функционального пользования, они оказываются нефункциональными во многих других отношениях. Так панцирь, который носит на себе черепаха, обороняет ее, но одновременно делает самым медлительным животным. Впрочем, в растительном и животном мире приспособляемость к окружающей среде осуществляется всегда через известную односторонность. Каждый сложившийся вид консервативен, живет только настоящим и всеми силами сопротивляется будущему.

Напротив, как все человечество, так и отдельный человек раскрыты в будущее, и если не только природные, но и социальные условия жизни резко меняются, это отнюдь не ведет к их вырождению и гибели. Поэтому-то и оказывается такой противоречивой, несовместимой с природой человека ситуация, когда вещи получают деспотическую власть, становятся как бы сверхличностями, диктующими свою волю нам, людям. Они живут самостоятельной жизнью, стесняют наши движения, препятствуют решению новых задач.

Усилия проектировщиков все больше концентрируются в этом узком месте. Появляются новые специальности, задача которых — комбинация отдельных элементов в целесообразную целостность. Урбанисты, например, мыслят уже не вещью-домом, а системой-городом; в инженерии появилась новая специализация — «инженер-системщик». В каждом случае симптоматично перемещение внимания от вещи-формы к вещи-пространству.

Инженерный, самый, казалось бы, утилитарный и прозаический интерес к системам, рождаемым современной техникой, встречается с эстетическим стремлением человека создавать каждое произведение как элемент пространственной целостности. Иначе говоря, настоятельная техническая задача имеет прямое отношение к тому образу мира, который складывается — часто неосознанно, интуитивно — в сознании современного человека.

Целостность мира вещей, создаваемых человеком, не может быть достигнута путем механического, только лишь внешнего, формального прилаживания одной вещи к другой. Она становится возможной лишь постольку, поскольку сам человек в своей внутренней жизни есть целостное существо, поскольку он носит в своей груди целый мир.

Человеческая личность по природе своей универсальна. При всем неповторимом своеобразии (и именно через это своеобразие) она способна вобрать в себя и через свою деятельность выразить все богатство, всю гармоническую сложность всемирно-исторической культуры. Через личность человека совершается парадоксальное урав­нивание индивидуального и всеобщего, единичное воплощает в себе мировое единство.

Искусство в этом отношении преображает мир по образу и подобию человеческой личности.

С момента своего оформления в особую деятельность — а неосознанно фактически с момента своего зарождения — искусство решало и решает задачу целостного восприятия и преображения человека и человеческого мира. Оно выработало для этого арсенал средств, не теряющих в строгости из-за того, что они не могут быть адекватно переведены ни на обыденный язык, ни на язык науки.

Мир для художника — прежде всего видимый мир; мышление его — «визуальное». Мир волнует художника постольку, поскольку он отлился в зримые формы или поскольку эти формы могут быть обращены в зримые. Художник исследует и конструирует видимую структуру мира, и это не просто узкая профессиональная заинтересованность: смысл зримого так же широк и значим, как смысл познаваемого.

Конечно, визуальное мышление связано с другими формами мышления, а ставшая зримой культура — с другими проявлениями культуры. Но важно, что эта связь не помеха, а действительная помощь. Невидимое находит в видимом свою простоту, свое зримое совершенство.

Проектируя, художник строит вещь как мир; она — результат активного и уникального мировосприятия, созидание такой эстетической модели мира (личной, кол­лективной, культурно-исторической), которая в каждом случае имеет безусловную и прямую связь с действительным предметным пространством. Мир не членится, как у ученого, а всегда воссоздается. Даже частная композиционная задача в искусстве всегда целостна, в ней отражается система действия, присущая времени, культуре: и в самом малом, скажем, в линии — уже целое, а в структуре формы — уже мироздание, как оно существует для автора.

Культура художника, его развитое эстетическое чувство не только позволяют решать актуальные задачи, определяемые созревшими и очевидными потребностями, по и предвидеть будущие изменения как материальных, так и духовных потребностей человека. В этом нет мистического прозрения: специфика художественного освоения действительности, творческого воображения, художественного мышления, оперирующего всегда целыми, нерасчлененными формами, позволяет по едва еще заметным, разрозненным признакам, уже существующим сегодня, восполняя их, синтезировать целостный образ будущего.

Осмысленное творчество вещей, когда оно, отталкиваясь от нужд сегодняшнего дня, предвосхищает потребности будущего, и есть художественное проектирование.