New–Симбирск

• Текст:Ольга Казакова
  24 февраля 2022
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

В этом отношении судьба Ульяновска близка судьбе другого волжского города — Тольятти, бывшего Ставрополя, тоже капитально перестроенного в 1960­-е – 70­-е годы. Но в Ставрополе не родился Ленин, и его архитектура — это прежде всего типовая жилая застройка, хотя и не лишенная привлекательности для любопытного исследователя.

Утраты архитектурного наследия Ульяновска в ХХ веке были весьма значительными, как и утраты многих древних русских городов. Но, в отличие от этих «многих», потерявших безо всякой компенсации, Ульяновск получил взамен необыкновенно выразительное собственное лицо, образ, мгновенно считываемый с любой открытки или фотографии, радикально отличный от типичных русско-­волжских, милых сердцу «куполов над рекой». Он стал «визитной карточкой», «лицом» стиля, который мы сегодня называем «советским модернизмом».

Вторая половина 1960-­х – 1970-­е годы были периодом расцвета архитектуры модернизма в СССР, и совершенно закономерно, что именно эта эстетика и определила облик радикально перестроенного в эти годы Ульяновска. Важно другое — волею судеб и архитекторов, в этом городе сосредоточились объекты очень высокого уровня, не уступающие ни столичным, ни даже иностранным своим современникам.

Общий вид политехнического института. 2011 год

Предлог «даже» здесь не случаен. Как известно, в архитектурной истории Европы и США выделяют несколько «волн» модернизма, первая из которых пришлась на 1920-­е годы, а вторая, «послевоенная» волна — на конец 1940-­х – 1960-­е. Положение советской архитектуры и ее героев в этих двух периодах абсолютно различно. Если в 1920­-е годы Советский союз находился в авангарде современной архитектуры, то после Второй мировой войны советская архитектура пошла «своим путем», и создала неповторимый «сталинский ампир». Добившись, бесспорно, многого в этом стиле, советские архитекторы, тем не менее, на десять лет оказались вне русла мировых архитектурных тенденций, и это не прошло бесследно для профессии.

Собственно говоря, многие приемы формообразования, используемые и западными, и советскими архитекторами-­модернистами второй волны (начавшейся в СССР, как уже было сказано выше, на десять лет позже), были продолжением разработок архитекторов Европы, Америки и Советского союза еще 1920-­х годов, то есть — первой волны модернизма. Однако в СССР собственное наследие авангарда было за прошедшие тридцать лет не просто забыто, но — стерто из памяти, связь с ним была разорвана. Причиной такого разрыва стала мощная анти­пропаганда окрещенного «формализмом» и заклейменного позором архитектурного авангарда в сталинскую эпоху, когда после 1932 и до 1955 года положительное к нему отношение было пагубным по крайней мере для карьеры архитектора. Наследие отечественного архитектурного авангарда стало возвращаться в профессиональное, а затем, очень медленно, и в массовое сознание, именно через усвоение в конце 1950-­х годов опыта западного модернизма. Надо сказать, для массового сознания этот процесс до сих пор не завершен. Только в самом конце 1960-­х годов трудами Селима Омаровича Хан­-Магомедова и Вигдарии Эфраимовны Хазановой осторожно началось изучение опыта собственного, отечественного.

Главный фасад дачи Брежнева. 2011 год

Таким образом, когда в 1955 году, после выхода Постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве», произошла «архитектурная перестройка», разворот на 180 градусов, советские архитекторы на несколько лет оказались в растерянности перед лицом срочной необходимости поиска нового архитектурного языка, архитектурного голоса своей эпохи. Опереться на собственное авангардное наследие они по вышеназванным причинам не могли. Разворот этот произошел не «вдруг» и не по личной прихоти Хрущева — для него были веские основания и своя внутренняя логика. Но в результате советские архитекторы внезапно для себя очутились в некомфортном и непривычном положении на десять лет отставших, «несовременных», и они ощущали это очень остро.

Такое положение естественным образом вынуждало оглядываться на ушедший вперед Запад в поисках образов и источников вдохновения, и влияние современной зарубежной архитектуры на советскую архитектуру конца 1950­-х – 70-­х годов прочитывается весьма явно, начиная с ее самых первых образцов — советского павильона на Всемирной выставке в Брюсселе, конкурсных проектов Дворца Советов на Ленинских горах или кинотеатра «Россия» на Пушкинской площади в Москве. Более того, само понятие «современный» в общественном и особенно профессиональном архитектурном (впрочем, как и художественном) понимании этого времени оказалось тесно переплетенным с понятием «западный», и это явно видно и из профессиональной прессы, и, собственно, из реализованных объектов того периода.

Общий вид испытательных корпусов летного училища. 2011 год

В то же время, обвинение советских архитекторов-­модернистов в прямых заимствованиях и в плагиате были бы несправедливыми и ложными. Формы и приемы этого стиля, хоть и стартовавшего в СССР на десять лет позже, чем в капиталистических странах, оказались органичны и для советского профессионального и, самое главное, общественного сознания того времени и потому были им приняты. Более того, пришедшая «снаружи» архитектура модернизма буквально за несколько лет стала восприниматься как отражающая и воплощающая ценности именно коммунистического строя, в первую очередь, как не парадоксально это может прозвучать для сегодняшнего уха — гуманизм, а также — веру в прогресс и устремленность в светлое будущее. Так случилось потому, что, несмотря на раскол по политическому признаку, мир западной цивилизации продолжал оставаться единым, и советский человек шестидесятых годов отличался от человека европейского или от американца меньше, чем того, возможно, хотелось бы политикам, и чем пыталась приподнести государственная пропаганда.

Модернизм также часто называют «интернациональным стилем». Сегодня он также может быть назван «интер­политичным», исходя из той легкости и быстроты, с которой ему удалось в середине 1950-­х годов перешагнуть через железный занавес. Для коммунизма, конечной целью которого была победа мировой революции и установление своего политического строя во всем мире, без исключений по странам и нациям, такой единый, однородный архитектурный стиль по своей сути был в высшей степени органичен. Впрочем, именно эта черта модернизма стала причиной его дальнейшей критики и обвинений в монотонности и безликости, но это было потом.

Первомайская демонстрация в Ульяновске. На заднем плане строящаяся гостиница «Советская». 1969 год

Например, свойственные многим, и советским и западным модернистским архитектурным комплексам и градостроительным решениям, огромные пространства между свободно расположенными зданиями, площади, которые с трудом охватывает взгляд и пересечь которые бывает так непросто в случае ветра или другой непогоды, оказались удивительно органичны для советской государственной любви к многотысячным парадам и шествиям на 1 и 7 ноября, а затем и на 9­ мая, да мало ли достойных поводов и дат. Впрочем, можно говорить и об органичности таких пространств и для привыкшей к размаху и просторам русской души — у нас, чай, не Япония, нечего мелочиться. Другое дело, конечно, вопрос их соответствия нашему суровому климату. Градостроительное решение центральной части Ульяновска, с его вытянутой вдоль Волги мемориальной зоной, включающей в себя две протяженные площади — Ленинскую и Мемориальную, объединенные эспланадой, не стало исключением, а скорее — демонстрацией наиболее характерных планировочных принципов модернизма.

Масштабное градостроительное и архитектурное преобразование Ульяновска началось в середине 1960-­х годов. С точки зрения истории советской архитектуры, это был тот весьма удачный момент, когда советским зодчим за прошедшие с выхода переломного «Постановления об излишествах» десять лет удалось уже вполне освоиться в приемах и эстетике модернизма, и в то же время — когда он не успел еще «набить оскомину» и начать вызывать стремление к переработке и дополнениям (а этот процесс уже начался на Западе, где в это время уже начинал набирать силу постмодернизм, а 1972 год был объявлен критиками «датой смерти» модернизма), оставаясь чистым и, самое главное, современным. Стиль был на взлете в СССР, и возможности его воплощений — колоссальные. Собственно, в это время и возможности, и положение советского государства было, может быть, наиболее выигрышным за всю его не такую уж долгую историю.

Торжественное открытие обелиска Славы на площади 30-летия Победы, 1975 год

Объявленный партией и лично Н.С. Хрущевым курс на экономию при строительстве, в основном-­то и подтолкнувший в середине 1950-­х к обращению к этому стилю на государственном уровне, острее и болезненнее всего ударил именно по жилищному строительству, где идея экономии средств доходила иногда до абсурда. Что же касается общественных зданий, особенно — принципиально значимых для города или важных с точки зрения идеологии, а таких было немало, то здесь финансирование и выделялось государством, и дополнительно «выбивалось» настойчивостью авторов.

В любом случае, одним из основополагающих импульсов архитектуры модернизма, как западного, так и советского, как 1920-­х годов, так и послевоенного, является импульс к созданию новых масштабных пространств, «новых миров», не важно — на пустом месте или на месте разрушенных старых. Модернизму свойственно стремление к преобразованию до неузнаваемости и спокойное, в общем — до равнодушия, отношение к сложившейся исторической среде. В Советском союзе этот творческий импульс замечательно совпадал с государственной идеологией, а случае с Ульяновском именно он привел к созданию единого, комплексного городского пространства в центральной части города, где объекты архитектуры модернизма находятся в сложном и многообразном диалоге, что хорошо прочитывается.

Общий вид жилых домов на улице Минаева. 1970-е годы

Такой диалог, такая ансамблевость центра города стала возможной в результате его масштабной застройки в короткий срок, практически, на одном дыхании. Темп и масштаб были заданы московским десантом — командой из ЦНИИЭП зрелищных зданий и спортивных сооружений, во главе с директором института Б.С. Мезенцевым, в составе М.П. Константинова, Г.Г. Исаковича и В.А. Шульрихтера, приехавшим проектировать и строить Ленинский мемориал. Здесь стоит отметить, что ЦНИИЭП этот не был рядовым институтом, а был создан в 1960 году специально для проектирования главного советского здания по версии эпохи Н.С. Хрущева — Дворца Советов на Ленинских горах в Москве. Дворец, как известно, не был реализован (Хрущев передумал), и вместо него построили по проекту М.В. Посохина Кремлевский дворец съездов, однако команда была собрана лучших из лучших, и это не могло не отразиться на дальнейших результатах ее работы.

В Ульяновске коллективом под руководством Б.С. Мезенцева были построены Ленинский мемориал и Дворец профсоюзов. Приглашение архитекторов из Москвы было, с одной стороны, обычной практикой, с другой — стало следствием того колоссального значения, которое придавалось на государственном уровне реконструкции Ульяновска. Ульяновск в 1965 году был официально объявлен местом Всесоюзной ударной комсомольской стройки, строительство велось ускоренными темпами, лозунг «пятилетка за три года» был действительно воплощен в жизнь — ленинский мемориальный комплекс был заложен в 1967 году, к пятидесятилетию революции, и сдан в 1970­-м — успели ко дню рождения В.И. Ленина.

Вилла «Савой» в Пуасси. Ле Корбюзье. 1929 год

Мемориальный комплекс в родном городе вождя мировой революции был первым и самым большим по своему масштабу в брежневской программе строительства музеев Ленина, в связи с его (Ленина) столетним юбилеем, по всему Союзу, включая Москву (не был реализован), Казань, Улан­-Батор, Ташкент, Киев, Куйбышев (Самару), Алма­-Ату, Фрунзе (Бишкек), Красноярск и другие города. Если Сталин и Хрущев планировали оставить свой архитектурный след на карте СССР в виде грандиозного столичного Дворца Советов, что им обоим не удалось, то брежневская эпоха как раз вполне успешно воплотилась в этих ленинских мемориалах, изменивших лицо центров многих советских городов. Первым в этом ряду стал мемориальный комплекс в Ульяновске, городе, где родился будущий вождь мирового пролетариата, последним — мемориальный комплекс в подмосковных Ленинских горках (закончен в 1987 году, архитекторы Л.Н. Павлов, Л.Ю. Гончар), где он умер.

Проектированием центральной части Ульяновска, кроме группы Б.С. Мезенцева, отвечавшей за его «ядро», занимались также архитекторы и из других проектных институтов Москвы, Ленинграда, и самого Ульяновска. Объединенные единым стилем, сложившиеся в единый ансамбль, объекты, конечно же, получились разными и по своему виду, и по уровню архитектурного решения и его исполнения.

Первой ласточкой модернизма в городе стала гостиница «Советская», главный фасад которой до боли напоминает прогремевшую московскую «Юность» (1961) Ю. Арндта. Эта «перекличка с центром» не вызывает ни малейшего удивления либо возмущения — во­-первых, вряд ли можно было ожидать в первом же объекте неподражаемого шедевра, во­-вторых — приемы и формы модернистской архитектуры кочевали не то что по стране, но по всему миру. Таков уж сам дух этого стиля.

Даже главный объект всего модернистского Ульяновска, мемориальный комплекс, явно несет в себе черты архитектуры классика и родоначальника модернизма — Ле Корбюзье. Можно сделать даже более точную отсылку к конкретному объекту — вилле Савой в Пуасси 1929 года постройки, увеличенной в масштабе в несколько раз, и приобретшей несколько более острые, геометризированные формы. Сходство видно даже непрофессиональному взгляду — знать бы только, что такая вилла существует и как она выглядит. С другой стороны, в этом нет ничего удивительного — именно в этом своем произведении Корбюзье воплотил свои «пять принципов современной архитектуры», которые знали на зубок и пытались по­-своему воплотить модернисты всего мира, а не только Советского Союза. Впрочем, пиетет, который испытывали советские архитекторы к Корбюзье, действительно трудно переоценить — его знаменитый портрет в круглых очках был атрибутом каждой проектной мастерской, если не каждого рабочего стола с чертежами и эскизами. С другой стороны, эти разработанные гением модернизма «пять принципов» и сегодня являются абсолютной, безоговорочно признанной классикой, почти такой же, как пять классических ордеров — только гораздо более молодой.

Площадь трех властей. Оскар Нимейер. Начало 1960-х годов

Вообще, Ульяновск, город на Волге с населением немногим более 600 тысяч жителей, в результате своей реконструкции 60-­х – 70­-х годов получил удивительно широкую панораму мировой модернистской архитектуры. Помимо своего Ле Корбюзье, здесь был и свой Оскар Нимейер — еще один кумир советских зодчих, убежденный коммунист, кстати, даже получивший в 1963­-м году Ленинскую премию «За укрепление мира между народами». Архитектура Нимейера производила сильное впечатление и оказывала влияние на архитекторов по всему миру.

Это воздействие зримо ощущается в образе гостиницы «Венец», чей силуэт может напомнить нимейеровский Дворец национального конгресса в Бразилиа — модернистском городе, выстроенном в 1960­-е годы по проекту Лусио Коста «в чистом поле» как новая столица Бразилии. Нимейер был автором почти всех важных зданий в этом новом городе.

И бразильский Дворец, и ульяновский «Венец» построены на сочетании высотного и вытянутого по горизонтали корпусов-­пластин, только если в Бразилии высотных «пластин» две и между ними на просвет видно небо, то в «Венце» этот прием повторен при помощи узкой вертикальной ленты оконного стекла, «рассекающий» на две равные части торцевые фасады высотного корпуса гостиницы.

В архитектуре Ульяновска мы можем найти отсылки и к творчеству классика брутализма Луиса Кана (Педагогический институт, Дворец культуры профсоюзов, Технический университет), и к работам Мис ван дер Роэ (детская библиотека им. Ленина, Центральный дом быта, дом культуры им. В. Чкалова). Мозаичные панно на фасадах Дворца культуры им. 1­ мая и школы №1 на Советской улице стилистически отсылают нас к вошедшей в это время в моду в СССР знаменитой мексиканской монументальной живописи, к работам Д. Риверы и Д. Сикейроса — не даром именно в 1965 году вышла мгновенно ставшая чрезвычайно популярной книга Л. Жадовой «Монументальная живопись Мексики».

Можно ли на основании приведенных выше примеров говорить о некой вторичности советской архитектуры Ульяновска? Отнюдь нет. Модернизм, как и любой другой стиль, создается определенным набором приемов архитектурной композиции в сочетании с материалами, и советские архитекторы в Москве, Ленинграде, Ташкенте или Ульяновске пользовались теми же приемами, что и их коллеги в Европе и Америке. Очевидно, что работавшим над центром Ульяновска советским архитекторам и инженерам принадлежит не первая скрипка в ансамбле мирового модернизма, но архитектурная мелодия, которую им удалось написать из «модернистских нот», получилась и чистой, и оригинальной, созвучной своему времени и не потерявшей своей ценности вплоть до сегодняшнего дня. Архитекторам удалось самое главное — точно и достоверно, с потрясающей и сегодня честностью передать дух своей эпохи. И эта честность ясно видна и сейчас, несмотря на утраты, перестройки и обветшание, изменение функции, а иногда и запустение. Ульяновская архитектура «выдерживает время», а для архитектуры это — самое главное свидетельство подлинно высокого качества. Поэтому работа, проделанная за те двадцать лет, не только заслуживает, но и требует сегодня нашего уважения и благодарности.

Отдельного упоминания, безусловно, достойны интерьеры модернистских объектов Ульяновска. Не только интерьеры Ленинского мемориала — они являют собой некий идеальный образец торжествующего советского интерьерного «официоза», сравнимый по качеству идеи и ее воплощения с Кремлевским дворцом съездов, но и гораздо менее формальные, камерные, обращенные к человеку и удивительно, просто невероятно стильные общественные интерьеры, предназначенные «для жизни». Это и интерьер ресторана гостиницы «Венец» с ее удивительным «светящимся» геометрическим потолком и футуристической осветительной арматурой, и интерьер кафе этой же гостиницы со оригинальной мозаикой.

Потрясающее впечатление производит интерьер бассейна школы №1, со стеклянной стеной с панорамным видом на город и абсолютно футуристическими, как из фильмов про будущее, ровными рядами светильников­-иллюминаторов на потолке. Очень схожий образ использовал в Москве Я. Белопольский для интерьера здания ИНИОН на Профсоюзной улице, и этот факт отчетливо подтверждает мысль о единстве стиля и его приемов, не «срисованных», но — навеянных самим временем.

Чистый, высокого уровня образец классического модернистского интерьера — Дворец пионеров и школьников, заслуживающий, как и его московский «собрат» 1961 года, государственной охраны и максимально бережной научной реставрации. Все детали здесь — остекление, поручни, мозаика, люстры, мебель — образцы своей эпохи очень высокого уровня. Малые архитектурные формы и интерьеры — та часть наследия, которая наиболее подвержена исчезновению и забвению, и которая чрезвычайно важна для понимания стиля.

Объекты советского модернизма, в том числе — объекты, расположенные в Ульяновске, принципиально значимом для советской истории этого стиля городе, чрезвычайно остро сегодня нуждаются в срочных мерах по реставрации, консервации и охране. 

Утрата любого советского объекта из описанных в данном издании не менее трагична для нас и для будущего, чем утрата объекта наследия XIX либо любого другого прошедшего века.

Именно советская архитектура — часть нашей недавней коллективной памяти, общего прошлого. И она оказала свое влияние на формирование нас сегодняшних в большей степени, чем «преданья старины глубокой» — просто потому, что она к нам ближе, и мозаика «пионерский костер», возможно, может сказать нам о нас самих даже больше, чем фреска на стене древнерусского собора.

Утрачивая объекты периода «советского модернизма», мы разрываем связи сами с собой, лишая себя шанса понять действительно важные вещи о своем месте и в сегодняшнем дне, и во вчерашнем, о своем месте на карте истории, философии и искусства ХХ века. И это место советского человека на этой карте было таким, что им можно было гордиться, и можно гордиться своим прошлым из дня сегодняшнего, и можно будет — из завтрашнего. Если не разрушать и не забывать, хранить и беречь, жить и помнить.