«Как известно, судьба злодейка и играет с нами самым причудливым образом»

• Текст:Игорь Ватолин
  23 марта 2022
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

— Вас часто представляют как сына безводных степей, оказавшегося ведущим автором проектов у воды. Как это получилось?

— Как известно, судьба злодейка и играет с нами самым причудливым образом. В школе нас воспитывали патриотами, эдакими Павликами Морозовыми, готовыми совершить подвиг и ради идеи продать родных. Я учился в колхозной школе в казахстанской глубинке, в колхозе им. Чапаева, хотя сам герой гражданской войны здесь никогда не бывал. Многие даже не знали, кто это такой. После школы хотел стать лётчиком-истребителем, чтобы уничтожить всех врагов Советского Союза, и моим именем потом назвали улицу. Майор в военкомате объяснял, что в авиации не хватает национальных кадров, так что у меня есть шанс выучиться на лётчика, а потом стать первым казахским космонавтом. Так я отправился поступать в Ейское военное лётное училище. Но после разговора в курилке с одним офицером понял, что меня ждёт на самом деле, и вовремя сбежал. О чём никогда не жалел.

После службы в армии вернулся в родной колхоз, где не было никакой работы. У нас с другом, тоже после армии, было такое увлечение: покупали выпить и обходили-угощали друзей. Когда деньги закончились, стояли у магазина и заставляли прохожих выставляться. Чтобы прекратить позор для семьи, родственники предъявили ультиматум: или находи работу, или уезжай учиться. 

Вот тогда я задумался, чего я хочу и что умею. Понял, что люблю рисовать.

В школе я выпускал стенгазеты, в армии оформлял дембельские альбомы. Понимал, что есть такая профессия – художник, а о таких профессиях как архитектор или дизайнер вообще не догадывался. Сестра как раз подарила мне Справочник абитуриента, который я изучил от корки до корки и остановился на двух подходящих вузах, где учат на художника — Строгановке и Суриковском училище в Москве. Там было указано, какие вступительные экзамены надо сдавать, и какие работы представить, в том числе натюрморт. Поинтересовался в колхозе у старших товарищей, что такое натюрморт. Никто не знал. Я понял, что никогда не поступлю в эти вузы, потому что даже не знаю, с чем туда ехать. Ещё раз полистал справочник и нашёл вуз, для поступления в который нужно уметь рисовать, но натюрморт не требуют. Это был МАРХИ — Московский архитектурный институт. Время было социалистическое, когда национальным кадрам, особенно из села и вернувшимся из армии, делались всякие поблажки, за что я до сих пор благодарен советскому строю. При других обстоятельствах я вряд ли поступил бы в столичный вуз — всю жизнь проработал бы чабаном или молотобойцем.

Город-бублик. Фрагмент. 1998. Бумага, тушь, перо. 20.0х25.5 см 

Когда я в первый раз пришёл в МАРХИ и увидел вывешенные вдоль коридора студенческие работы, то запаниковал: все эти линии, отметки и циферки — такого мне ни за что не запомнить и не начертить. В общем, выгонят прямо с первого курса! Потом мне объяснили, что у проекта есть подоснова, и не всегда всё нужно брать из головы. Поначалу я, деревенский парень, не знал многих терминов, имён художников с архитекторами и очень комплексовал по этому поводу. Зато хорошо рисовал и с математикой, особенно с геометрией, был полный порядок. Осознание комплексов заставляло усиленно заниматься, не пропускать ни одной лекции. Пока мои сокурсники ходили на дискотеки, пили вино в приятной женской компании, я мучился над заданиями, рисовал или что-то штудировал. Я ощущал себя пустым сосудом, нуждающимся в заполнении, чтобы на меня не смотрели как на отсталого урода. В общем, следуя девизу, терпенье и труд всё перетрут, занимался я тогда сильно. В результате, уже на втором курсе я начал разбираться в архитекторах и художниках, не просто копировал карандашом, но освоил законы рисования. У нас был прекрасный учитель по рисованию – Сергей Васильевич Тихонов. Он говорил, что научить просто рисовать и писать можно кого угодно, а вот при этом думать научить нельзя. Эти слова я запомнил на всю жизнь.

— Архитекторы-кумиры у вас тогда были?

— Мы все тогда были фанатами Корбюзье, Алвара Аалто, Луиса Кана, русских конструктивистов Мельникова и Леонидова, братьев Весниных. В СССР вообще было тяжело с информацией. В институтской библиотеке мы с восторгом вчитывались в иностранные архитектурные журналы с ксерокопиями проектов. Языки знали не особо, о смысле прочитанного в основном догадывались и додумывали.

— Как сложилась ваша судьба после окончания МАРХИ?

— Всех распределяли по местам, и Николай Николаевич Уллас, у которого я делал диплом, пообещал мне протекцию в Алма-Ате. Когда из этого ничего не вышло, он предложил мне поработать районным архитектором в Москве, но тоже не сложилось. Мне светило ехать архитектором в город Гагарин в 180 километрах от Москвы, от чего я никакого восторга не испытывал, поэтому решил жениться и остаться в Москве. Но к тому времени все приличные места в Москве были заняты, и меня направили в институт Резинпроект. Это был практически закрытый «ящик», проектировавший шинные заводы по всему СССР. Поначалу меня там приняли без особого энтузиазма – не могли взять в толк, зачем им ещё один архитектор. Главным архитектором там был добродушный, сильно пьющий человек, который первым делом предложил мне немного поработать и со временем занять его место. Занимался я там примерно такими вопросами, как в таком-то регионе заменить одну панель на другую или модель номер 16 на номер 17 — в общем, тоска зелёная. Спасали японские конкурсы или рисование всяких архитектурных фантазий. Тогда компьютеров ещё не было, у нас в мастерской стояли планшеты-кульманы с большими листами бумаги. На одном я чертил, что нужно по работе, а на другом всё, что приходило в голову. Несколько раз пытался оттуда уйти, но на меня только смотрели как на идиота и не отпускали. Три года, как положено, отпахал от звонка до звонка.

Город Небоскребов. 1998. Бумага, тушь, перо. 20.0х25.5 см

В начале перестройки один коллега позвал в Моспроект, который тогда занимался подмосковным Зеленоградом, где задумали сделать для всего социалистического лагеря новый район с Центром информатики и электроники и другими высокоинтеллектуальными объектами. Короче, создать советскую Силиконовую долину, чтобы перегнать Америку с Японией. Собравшиеся там талантливые молодые ребята днём чертили новую застройку, по ночам делали макеты. Главный архитектор Зеленограда Игорь Покровский то и дело забегал к нам узнать, как идут дела, и непременно спрашивал, не хотим ли выпить. Сам бежал в магазин за бутылкой водки и батоном колбасы. Выпили, посидели — и дальше за работу. Ударными темпами мы за полгода спроектировали город науки с небоскрёбами и синхрофазотроном, чтобы гонять элементарные частицы. Параллельно нашей работе проходило множество совещаний с участием всесоюзных министров – как быстрее и дешевле всё это построить. Предлагали даже привлечь заключённых, для чего разместить здесь же, в Зеленограде, специальные колонии. Удивительное время было!

Потом перестройка понемногу зашла в тупик — строительство заморозилось, на стройплощадках начали падать краны. Из грандиозного замысла успели возвести всего несколько объектов, включая популярный тогда МЖК, который молодые семьи строили своими руками. Эти ребята были полны идей и энтузиазма, мы с ними много общались и пытались включить в проект их предложения. Это приводило к конфликтам с Покровским, который твердил: «Так не делают, так невозможно планировать». Потом мы отправили наш проект на престижную архитектурную биеннале в Софию, где он получил премию.

В результате конфликта мы ушли из Моспроекта и создали Центр молодёжного творчества. Спроса на реальную архитектуру, за исключением частных домов, тогда совсем не было, так что мы занимались дизайном и выставками. 

Под выставку-инсталляцию «Время пирамид» нам в западногерманском Ганновере отвели 250 квадратных метров, которые мы заполнили формами из книг и бутылок. Собирали отовсюду ненужные книги, которые никто не покупал, клеили их, резали, окунали в специальный раствор — создавали город. Его основой стали четыре пирамиды разного масштаба, между ними проходы-улицы, кварталы из книг и бутылок, где-то набросан мусор, стоят непонятные кюветы с чёрной жидкостью. По стенам развешены работы в стиле ассамбляж. При тусклом освещении всё это создавало тяжёлое впечатление – образ того времени. В этой инсталляции мы неосознанно выплеснули наружу всё, что накопилось в душе, глядя на происходящее в стране и в мире. После Ганновера «Время пирамид» показали в Национальном музее в Сингапуре и в Международном валютном центре в Вашингтоне. В Вашингтоне к нам подошли два сотрудника расположенного по соседству Смитсоновского института и предложили сделать из нас звёзд мировой величины – всего-навсего за 200 тыс. долларов. Таких денег у нас, конечно, не было. Хотя, наверное, можно было где-нибудь занять на время. В общем, сглупили мы тогда и не стали великими художниками-инсталляторами современности.

Город шар-куб смычка. 1998. Бумага, тушь, перо. 20.0х25.5 см

Ещё я тогда занимался мебелью и даже дизайном моды – сделал съедобное платье из конфет и костюм из деревянных кубиков. Не забывал о графике и ассамбляже. К тому времени относится графическая серия «Штриховка штрихкода». Кроме того, я покупал большие фолианты – переиздания графики эпохи Возрождения. При помощи рапидографа убирал часть изображения, как бы возвращая конечный результат на стадию эскиза. Один американец выкупил всю серию и поместил в свой музей русского искусства. 

Один из друзей проектировал частные дома для состоятельных людей, как говорится, удовлетворял любые пожелания. Я делал для его объектов камины в классическом греко-римском, египетском, китайском – в том стиле, какой заказывали. За свою работу я отвечаю, но, честно говоря, всё это выглядело просто отвратительно. Хотя все смотрели на мои камины в манере рисунков Пиранези и восхищались. Однажды Евгений Асс увидел мои каминные египетские рельефы и спросил, настоящие ли они. Мы на ходу придумывали разные приёмы как состарить гипс, чтобы любое изображение выглядело как тысячелетняя древность. Был случай, когда по заказу одной богатой дамы сделали гигантский, два на десять метров, египетский рельеф. Подошло время забирать, а она, встревоженная, врывается в мастерскую и ставит вопрос ребром: нет ли в её рельефе магических текстов из египетской Книги мёртвых. Я предложил присмотреться к элементам из которых состоят эти как бы египетские изображения. Она пригляделась и увидела… пуговицы, ложки, даже маленькие мобильные телефоны — на том и успокоилась. Главному охраннику из Сибнефти делали рельеф в античном стиле с обнажёнными фигурами, добавили мотоцикл, компьютер и другие современные детали. Он посмотрел и спрашивает: «А что, мотоциклы уже тогда изобрели?» Ещё был случай, когда заказали мне два камина, которые сначала должен был делать Брод (известный архитектор Александр Бродский – И.В.), но должен был срочно уезжать в Америку. Я придумал один камин охотничий, другой лошадиный: девушка и юноша с лошадиными головами держат в руках стол с городом из бутылок. Когда Брод потом это увидел, то очень возмущался… В общем, резвились, как могли. 

— С чего началась ваша работа в ВИП-посёлке Пирогово?

— Меня пригласили делать деревянную лестницу для конюшни. Я придумал лестницу в стиле Микеланджело, сначала сужающуюся, а потом разворачивающуюся веером. Это было срубное здание, так что лестница не могла опираться на стены. Пришлось делать самоопирающуюся конструкцию, смотревшуюся как отдельный скульптурный объект. Потом хозяин конюшни заказал мне большой дом — родовое гнездо. Все мои архитектурные заказы пошли с Пирогово.

Город Шар-Куб. 1998. Бумага, тушь, перо. 20.0х25.5 см

— Латвийские коллеги-архитекторы отнеслись к вашим объектам в Пирогово двояко. Высоко оценили выбор дерева как строительного материала, отметив при этом чрезмерность разных изгибов и излишеств, но, насколько мне известно, им не хватило скандинавской лаконичности.

— Понимаю и даже где-то разделяю такую оценку. Дело в том, что многие решения продиктованы пожеланиями заказчика. Я их оформляю, перевожу на пластический язык — при этом существенно упрощая. Другое дело, что совсем уж аскетические, математические формы и формулы для меня скучны. Если приглядеться, как творит природа, то там тоже много излишеств. Я люблю и уважаю многих архитекторов, включая Цумтора, Чуми и Мельникова, но никому из них сознательно не подражаю. Прислушиваюсь к себе и обстоятельствам каждого конкретного проекта.

— Что вас связывает с Латвией?

— В Риге и Юрмале я бывал несколько раз в бытность студентом. Мой друг Андрей Иванов ещё в советское время говорил, что Латвия – это Запад, с высоким уровнем культуры и разными злачными заведениями. Первый раз я попал сюда в конце 1970-х зимой в страшный мороз, так что на улицу выходили мало, в основном сидели в чрезвычайно изящных кабаках. В 2007 году Авия Барда из Балтийского Архитектурного центра пригласила на конференцию «Вода и архитектура», проходившую в Юрмале – тоже зимой. В 2009-м наконец приехал в тёплое время и сумел осмотреть архитектурное наследие: Старую Ригу и фантастическую застройку в стиле модерн. Есть планы и задумки, о которых пока преждевременно говорить. Надеюсь, что мои объекты появятся в латвийском пейзаже. 

Тотан Кузембаев в Латвии: Реализованные и задуманные проекты

Скамейка-скульптура «Гребной винт», 2009. Спроектирована по заказу Балтийского Архитектурного центра. Презентация объекта состоялась в октябре 2009 года в рамках международного Дня архитектуры на частной территории рижского яхт-клуба «Андрейоста». Металлические детали вращающейся конструкции изготовлены латвийской компанией EHT Dizains, деревянные компанией AGF Pluss. Объект продолжает искать своё место у воды в общественной среде латвийской столицы.    

Офисное здание в Риге, на улице Ояра Вациеша, 25. Созданный в 2009 году по заказу адвокатского бюро Bišers un partneri эскизный проект компактного офисного здания — пока единственный проект мастера в Риге, ожидающий своего девелопера.

Усадьба Klauģu muiža под Мадоной, 2017. На сегодняшний день единственный проект Тотана Кузембаева, реализованный в Латвии. На широкой ландшафтной сцене развёрнута композиция из нескольких строений, в которых сосуществуют архитектура, внутреннее убранство и окружающий ландшафт. Каждый элемент ансамбля индивидуален, задуман и выполнен мастером. Проект является результатом поиска новых архитектурных форм, выхода на уровень эксперимента, не только отражающих черты современного образа жизни, но и влияющих на него. Этот эксперимент можно сопоставить не только с архитектурными поисками авангарда, но и с относящимися к эпохе постмодернизма проектами бумажной архитектуры 1980-х.