Городская наука Алексея Гутнова

• Текст:Алексей Новиков
  12 февраля 2025
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

Наверное, не было бы смысла затевать переиздание этого текста в издательстве TATLIN, если бы речь шла исключительно о брошюре в области градостроительства. Такую публикацию можно было бы разместить в респектабельных академических и профессиональных журналах. Она смогла бы украсить учебники по градостроительству и архитектуре, но для издательства широкого профиля вряд ли подошла бы. 

Однако сила этого текста, принадлежащего перу профессионального архитектора, не только и не столько в его профессиональном качестве, сколько в новом уровне осмысления города и расселения людей в пространстве, выводящем на широкий круг гуманитарных и исследовательских вопросов, которые могут захватить не только градостроителей.

Очевидно, что мотивом к этому изданию было понимание нехватки в современном «городском дискурсе» чего-то гораздо более важного, нежели узкопрофессиональный опыт. Критический взгляд автора на профессию как изнутри неё, так и снаружи, погружение дискуссии в широкий сравнительный и междисциплинарный контекст даёт читателю этой книги возможность интеллектуального наслаждения.

Градостроительство — один из самых загадочных видов деятельности, с одной стороны, узкопрофессиональной, а с другой — утопленной в традиции людского общежития, скованной нормами и правилами застройки, экономическими и политическими интересами. Не случайно в последние два с половиной столетия, когда градостроительство развернулось в полную силу, самые удачные проекты по планировке городов и самые мощные теории создавались не архитекторами, а людьми, которые приходили в градостроительство из широкого общественного поля — политиками, инженерами, социологами, экономистами. 

Достаточно вспомнить таких легендарных преобразователей и создателей новых городов, как Жорж Эжен Осман (префект Парижа), Хайме Лернер (мэр Куритибы) или Тедди Коллек (мэр Иерусалима), учёный-­социолог и анархист Патрик Геддес (автор генпланов индийских городов и Тель-Авива), коммунальный инженер Идельфонс Серда (автор генплана расширения Барселоны), борец антифашистского сопротивления и бизнесмен Константинос Доксиадис (автор генплана Исламабада и многих других городов мира).

Помимо всего прочего многие из этих людей были не только практиками, но и теоретиками градостроительства. Осман по сути дела создал прообраз современной системы разрешения конфликтов города и землевладельцев, Серда разработал детальный код оптимальных объёмных соотношений застройки, дорожной инфраструктуры и пустых пространств в городе, он же впервые предложил термин «урбанизм», Геддес спроецировал на планировку идеалы свободного общества, ввёл понятие «конурбации», Доксиадис придумал концепцию «фрактального города», сформулировал концепцию экуменополиса, а Лернер и Коллек создавали рабочую систему партисипаторного планирования. 

Они все — в той или иной мере учёные, социальные критики, универсальные мыслители — идеологические предшественники Гутнова, его иконостас. И он был с ними одного калибра, что в условиях советской изоляции было почти невозможно. По сути он единственный советский архитектор, который с группой коллег из проекта «Новый элемент расселения» (НЭР) предложил научную программу мирового класса — оригинальный симбиоз теории системы расселения и практики градостроительного проектирования. 

В СССР архитекторы и градостроители находились в весьма странном положении. С одной стороны, они могли быть рукой огромного государства, преобразовывающего без особых реверансов в сторону населения гигантские пространства. Огромные бюджеты, отсутствие частной собственности на землю, безучастное и забитое население — всё это давало архитекторам почти неограниченные возможности, на порядок превышающие те, что были у их иностранных коллег. 

С другой стороны, такая усечённая модель города без населения и реальной экономики, где отсутствовало местное самоуправление, где не было конфликтов с землепользователями и цена земли и недвижимости определялась по затратам, а не в результате рыночного спроса, не только лишала советских градостроителей важных компетенций, но зачастую приводила к разгулу асоциальных фантазий типа «линейного города» Охитовича или «параболы Ладовского»: обе модели интересны эвристически, прекрасны для интеллектуальных провокаций, но совершенно не укладываются ни в рыночный, ни в социальный контекст свободной страны и сильного городского сообщества.

Избежать этого изъяна Гутнову очевидно помог его научный кругозор и начитанность иностранными классиками градостроительства. В своём тексте он виртуозно оперирует нейтральными профессиональными терминами типа «планировочный каркас», намекает на смешанное землепользование, не называя его, возражает «нормативному» подходу, призывает к чтению трудов городских социологов. За всем этим многообразием «сухих» определений стоит вполне реальный город со всеми его интересами и противоречиями. Пожалуй, единственная тема, которая всерьёз не поднимается в книге, это местное самоуправление в применении к градостроительным практикам. Очевидно, она и не могла быть поднята за прямым отсутствием самого предмета. 

В этом есть важное предупреждение современному читателю «Эволюции градостроительства», привыкшему к живым спорам вокруг градостроительных конфликтов, моделей местного самоуправления и многим другим атрибутам свободной жизни, которых в СССР практически не было.

Уход в обезличенную терминологию и моделирование, избегание общественно острых тем, приоритет абстрактного над конкретным — типичная реакция советских интеллектуалов на атмосферу того времени. И тем не менее книга содержит много личных оценок, полемики с классиками советского градостроительства, личных наблюдений и острых постановок.

Главное из того, что происходит на страницах этой книги, можно выразить словами Патрика Геддеса, по мнению которого важнейший урок, который должны усвоить градостроители во всём мире, заключается в том, что градостроительство не может осуществляться по принципу «сверху вниз», основанному на легко формулируемых общих принципах. Это не та практика, которой можно научиться в одном месте и легко воспроизвести в другом. Градостроительство — это, по сути, культивирование местной жизни, регионального характера, гражданского духа и создание уникальной индивидуальности места. 

Примечательно, что в период активного творчества Гутнова, так же, как и во времена Геддеса, городское планирование в целом было респектабельной, хотя и расплывчатой профессией, и лишь немногие учёные думали о роли градостроителя как о чём-то более важном, чем просто настройка повседневных рутин города. 

Планировщики, казалось, были поглощены грандиозными замыслами, однако чем грандиознее был проект, тем больше он заставлял их вникать в совершенно другие проблемы, прежде всего связанные с обществом. Речь идёт не столько о смене фокуса — он по-прежнему городское пространство, — сколько о выработке механизмов его интерпретации, исходя из широкого понимания города. 

Но дело тут не в механической междисциплинарности, а в том нерве, который соединяет все элементы, оживляя их и делая целостным и в то же время спонтанным организмом, основанном на принципах свободы. Как писал Карл Поланьи, комментируя сдвиг настроений от фрагментарного и узко экономического подхода к целостному и комплексному: «После ста лет погони за „улучшениями“ человек принялся восстанавливать своё „жилище“». Город, по мнению Поланьи, — это один первых результатов открытия людьми «общества» как такового. 

Английский географ Денис Косгроув подметил, что примерно в одно и то же время в разгар эпохи Возрождения и секуляризации город становится антитезой села и природного ландшафта, а городское общество начинает практики саморефлексии и обустройства. 

Об этом свидетельствуют рождение «индустрии» пейзажной живописи (люди увидели природу из города), современного театра с массовым спросом на сатиру (рефлексия по поводу общества) и института частной собственности на землю. Всё это — в самых урбанизированных районах Европы, в северной Италии, Голландии, северной Германии и Англии, где именно город представлял собой первый слепок общества как такового. 

В эволюции градостроительства это важнейшая точка отсчёта. Именно тогда встаёт вопрос о морфологии городского пространства в связи с городским сообществом. Он связывает между собой Леона Батисту Альберти с его «картой Рима» и книгами об устройстве общества с Центральным парком и Проспект-парком Фредерика Ло Олмстеда в Нью-Йорке, Бульвары Рамбюто в Париже с текущей кампанией по благоустройству Москвы. Меняется лишь содержание повестки этой связи общества и городского пространства: от общественной гигиены (Рамбюто и Осман) к программам социализации горожан в парках (Олмстед), к городскому комфорту (Серда). 

Любопытно, что в ранней советской версии связь между морфологией города и обществом трансформировалась в проекцию государственной идеологии в пространство, в своего рода жёсткий вариант социальной инженерии, привязывающей людей к разным типам пространства в зависимости от их социальной и рабочей функции.

«Карл Маркс — это единственный подготовленный для теперешних условий архитектор», — говорил в конце 1920-х годов Михаил Охитович, советский градостроитель и социолог, автор проекта «дезурбанизации» и разработчик плана Магнитогорска. Концепции Охитовича были тождественны взглядам таких градостроителей-утопистов, как Фрэнк Ллойд Райт и Ле Корбюзье, однако идеологическая смазка тех механизмов мысли, которые приводили Охитовича к его проектам, была совсем иного идеологического сорта.

Гутнов уходит от советской идеологии, погружаясь в простран­­ственно-морфологический словарь архитектора и градостроителя, но использует его для представления важных социальных смыслов. Это особое мастерство. Когда в стране нет свободного обществоведения и экономики, а любые рассуждения об обществе находятся под присмотром идеологов государства, морфология города становится эзоповым языком, позволяющим выразить и описать социальные цели городского планирования. 

В гутновском варианте градостроительного языка вовсе не ощущается бегства от государственной идеологии, он просто с ней не пересекается, что может быть ещё ценнее. В отличие от Геддеса и Охитовича, Гутнов — архитектор, и он идёт от пространственной морфологии к обществу, а не наоборот, и в этом смысле его предшественниками являются не градостроители, а скорее такие мыслители, как Теодорик Шартрский, Карл Риттер, Николай Фёдоров, Фридрих Ратцель, Карл
Хаусхофер и Тейяр де Шарден. Их объединяет поиск божественного плана в отношении населённого человеком пространства, его предназначение для человека. 

Теодорик считал землю и её пространство текстом, что древнее Биб­лии, полном знаков и смыслов, которые предстоит разгадать человечеству. За эту разгадку взялся географ Карл Риттер, который в очертаниях материков, рельефе местности, климатических поясах и характере расселения народов пытался распознать «опыт», получаемый людьми в разных местах планеты. Его многотомное «Землеописание», несмотря на всю конкретность изложенных в нём географических фактов, представляет географическое пространство как «тестовую площадку», лабораторию по выявлению «смысла» и «роли» локаций и пространств в жизни человечества. В своих историософских размышлениях Фёдоров, Ратцель и Хаус­хофер выводят из пространства земли геополитические конструкции.

Ещё в начале прошлого века археолог и теолог Пьер Тейяр де Шарден задумался над социальной компрессией человечества в замкнутых границах земной сферы и о том, что в результате всего получится из этого стеснённого общества. Шарообразная форма земли задаёт нам как человечеству формат взаимодействия в будущем. Она, будучи замкнутым пространством сферы, «говорит», что нам друг от друга никуда не деться и будущее наше в сосуществовании и сотрудничестве. На сферической поверхности не может быть одного центра, каждая точка сферы имеет право считать себя таковой, а следовательно, ни одна в полной мере. Это знак свободы, который подаёт нам Земля.

Первые уроки «сжатия» человечество проходит в городах, и к тому, что мы получаем в качестве результата, прежде всех прикасаются градостроители. Они рассчитывают и планируют городское общежитие, организуют его транспортные потоки, устанавливают правовые регламенты, изучают социальную антропологию городских сообществ и размышляют над этикой взаимоотношений горожан в ограниченном пространстве необъятного города. Именно такой подход мы находим у Гутнова.

Квинтэссенция его позиции состоит в том, что пространственная инфраструктура свободы выбора и самореализации человека есть главное качество обитаемого пространства, главный продукт города. Свобода выбора стиля жизни, морфотипа застройки, формата жилья, занятости, коммуникации и потребления в городе должны выражаться через его планировку. 

Мы не знаем как изменятся ценности человека в отношении жилья, транспорта, семьи, но мы предполагаем, что создаваемая нами городская среда будет относительно легко подстраиваться под эти изменения, допускать модели переиспользования пространства, их реконфигурации. Вместе с тем любая новая среда предполагает возможность существования и для маломеняющихся локусов (социальных групп). Это одна из равноправных возможностей в общем спектре для выбора.

Свобода выбора осознаётся Гутновым как важнейшая цель градостроительной теории и практики. Она связывает воедино его концепции гибкости планирования, планировочного каркаса, транспортной инфраструктуры, городской среды с целями моделирования городского развития.

Один из важных интеллектуальных прорывов в этом направлении, совершаемых Гутновым, — это его классификация времени, разделение его на три типа: эволюционное (длинное), функциональное (рутинно-­ритмическое) и визуальное (ракурсное). 

Город, по Гутнову, — не пространственный, а пространственно-­временной феномен. Горизонт планирования градостроителя — 30–50 лет, за это время происходит существенная смена населения города, его интересов и ценностей. Как в этом случае соотнести современный план действий с неопределённостью будущего? 

Для планировщика, перефразируя известное выражение Бориса Родомана о природе и человеке, как нынешнее поколение горожан, так и будущие, не только равноценны, но и равноправны. Осознавая эту проблему, современные градостроители часто приходят к трём дополняющим друг друга концепциям.

Одна из них называется Lean Planning (сопровождающее планирование), которая развилась в полную силу уже в 2000-е. В постановке Гутнова речь о гибкости городского планирования, адаптирующегося под вызовы времени. Вторая — адвокативное планирование, получившее своё теоретическое обоснование в США в работах Пола Давидоффа, целью которых было представить градостроителя как адвоката меньшинств, включая будущие поколения, интересы которых часто не представлены в должной мере в современных мастерпланах. И, наконец, третья — партисипаторное планирование, подразумевающее мощное участие граждан на стадии проектировки посредством механизмов общественных слушаний, референдумов и прочих процедур закрепления общественного мнения.

Концепция гибкого планирования за последнее время обрела много инструментов, о которых Гутнов даже не мог и мечтать. Это и платформы больших данных, позволяющие быстро реагировать на происходящее в городе, измеряющих, как бы выразился Гутнов, «функциональное время» города, и земельные банки, скупающие участки в городе для будущей застройки через 10–30 лет, и так называемый PlanTech, или Digital Planning, концепция городского планирования, построенная на расчётах «ожидания» и «готовности».

Рискну предположить, что последняя была бы особенна интересна Гутнову, так как он посвятил значительную часть своей книги математическому моделированию, в том числе, как тогда было принято говорить, компьютерному. 

Для многих градостроителей математическое моделирование оказалось своего рода способом передачи ответственности алгоритму, но умиление мерцанием экранов и жажда перепоручить принятие решений искусственному интеллекту — не для Гутнова. Он заглядывал вглубь самого процесса моделирования и старался постичь его философские основания.

Появление моделирования обнаружило одну очень важную проблему для градостроителей: она состоит в том, что большинство из них совсем не понимает природы вероятности, и любые разговоры о будущем сводятся к прогнозированию и сценарному подходу.

Длинное видение вероятностное. Оно не рисует будущее, а уважает незнание о нём как важнейшую ценность, подобную той, о которой говорил Оливер Кромвель: «Всех выше поднимается тот, кто не знает, куда он держит путь», или Фридрих Хайек, когда он писал, что незнание полной информации и неопределённость есть главные гарантии общественной свободы.

Вероятностное видение построено на удивлении как норме. Ожидание, а не предвидение, здесь правит бал. С ним давно научились работать инвесторы, страховщики, банкиры, но не градостроители. Здесь важно признание неопределённости как данности, важно научиться её измерять, только не уровнем процентной ставки и не премией за риск, а степенью адаптивности планировок, их готовности к разным сценариям, в том числе и прежде всего неизвестным. 

«Нам не нужно планирование, нам нужна система готовности», — как-то произнёс социолог Зигмунт Бауман, размышляя о будущем города. Градостроительному сообществу его пророческие слова, казалось, было трудно расслышать. Оценка готовности к переменам — это совсем не то, в чём оказались сильны градостроители. 

Разлиновать карту города с прицелом на пятьдесят лет вперёд под разные сценарии — пожалуйста. А вот допустить низкую вероятность их реализации и признать, что выиграть в рулетку можно вернее, чем представить себе будущее состояние городской мобильности через 30 лет, в классической градостроительной парадигме помыслить никак не получается. Выходит, что модели лишь ухудшают дело, поскольку в градостроительстве они сугубо детерминистские, в них нет вероятности, они не умеют работать со свободой целеполагания горожан.

Представление о переходе вероятности в осуществимость очень трудно даётся именно архитекторам и градостроителям, слишком материален их бетонно-асфальтовый мир, слишком позитивистская у них наука, слишком абсурдно звучит само слово «планирование» в контексте вероятностного отношения к будущему. Поэтому, говоря о математическом моделировании, Гутнов извиняется перед своими читателями за другой язык, который может оказаться не только непривычным, но и непонятным. 

Как распланировать городское пространство возможности, а не получить конкретное видение этого пространства? Увидеть вероятность нельзя, иначе она перестанет быть вероятностью. Её можно лишь выразить ожиданием. И что тогда собой представляет мастерплан такого ожидания?

Планирование для будущих поколений — одна из самых интересных задач современной урбанистики, поставленная Гутновым. Причём речь у него идёт не о практике и не о расчётных инструментах, а о пересмотре старого и выработке нового понятийного аппарата для работы с неопределённостями и нечёткими множествами.

Математическое моделирование с использование вероятностного мировоззрения — хорошая прививка городским планировщикам от «социальной инженерии». И тут без гутновской эрудиции не обойтись. 

В список для обязательного чтения градостроителя очевидно должны входить и Пьер Ферма (теория вероятностей), и Блез Паскаль (теория вероятностей), и Лофти Заде (теория нечётких множеств), и Андрей Марков (теория вероятностей, цепи Маркова), и Георгий Вороной (теорема о параллелоэдрах, решётка Вороного). Речь не столько о высокой математике, сколько о философских основах вероятности, нечёткой логики и «текучего времени». 

Сторонники «перманентной адаптации», конечно, не решают главного противоречия между краткосрочностью действия и долгосрочностью планировочного видения. Работа в парадигме «ожидания» и «готовности» вместо «планирования» — это, конечно, капитуляция перед проблемой длинного времени в градостроительстве, хотя и продуктивная, так как честно опирается только на то, что достижимо. Здесь важна мера этой капитуляции, которая превращает её из слабости планировщика в его уважение к силе свободного городского сообщества. 

Не менее сложным для градостроителей оказываются и две другие линии освоения неопределённости будущего — адвокативное и партисипаторное планирование. Здесь на передний план выходит проблема эгоизма поколений, участвующих в разработке мастерпланов и влияющих на них. 

Механизмы соучастия в проектировании и мастерпланировании зачастую опираются на видение лишь поколения одного временного среза и легитимизируют лишь его интересы. Проекты городской реновации или регенерации — примеры той цены, которую приходится платить за такой эгоизм.

Партисипаторное планирование в нынешней его форме, несмотря на его очевидную важность как для горожан, так и для планировщиков, — это инструмент институализации «эгоизма», активного в данный момент поколения, или, лучше сказать, поколений, так как тут имеются в виду все, и млад и стар. Старики в поколении настоящего оказываются ближе по своим ценностям к молодым из своего же настоящего, чем к старикам из поколения будущего. 

Партисипация важна как элемент демократии «корней травы», но это отдельная от градостроительства и урбанистики тема. В градостроительстве вовлечение горожан посредством их участия в общественных слушаниях, референдумах по регламентам правового зонирования — это институт согласования компромисса между глобальным (городским) и локальным (соседским) оптимумами на какое-то время.

В этом есть суть городской политики в свободных и демократических странах, которая представляет собой перманентное обсуждение и согласование интересов. Без такого согласования города не живут, они портятся и перестают быть интересными и свободными. 

Однако промывной режим городского населения ставит огромный вопрос перед «оседлыми» практиками соучастия. Людей, предпочитающих временное съёмное жильё в желанном месте собственной квартире в месте, возможном по деньгам, становится всё больше — доступность побеждает собственность. 

Для столичных городов, где «проблема безбилетника» есть главный экономический ресурс города, а не его недостаток, вопрос о невозможности представительного соучастия и о качестве всего института местной демократии уже сейчас, без всякого заглядывания в будущее, есть экзистенциальная угроза. 

Конечно, многие из нас предпочтут демократический механизм воздействия на городских планировщиков, каким бы абсурдным ни был его результат (а таких примеров много), его отсутствию. Конечно, какова бы ни была цена демократически санкционированного «эгоизма» нынешнего поколения для последующих поколений, она всё равно меньше той, что пришлось бы заплатить всем поколениям за отсутствие института гражданского участия в градостроительных решениях. 

Это всё так, но обсуждение сместилось на то, что есть наименьшее зло, opportunity cost, нереализованная альтернатива. Где весь этот понятийный аппарат в словаре современного градостроителя, не социолога и экономиста, а именно градостроителя? Тема выбора и участия обсуждается, но часто не как градостроительная, не как противоречие долгосрочного «харда» и краткосрочного «софта», а как прикладная социологическая или политологическая. 

Но ведь именно «хард», от имени которого Гутнов апеллирует к целому городу, то есть отлитая в асфальте и бетоне планировка города, и есть та среда, которую будет осваивать человек будущего уже без нас.

Роберт Ли ФростАмериканский педагог и поэт«Опушка — и развилка двух дорог, я выбирал с великой неохотой, и просеку, которой пренебрёг, глазами пробежал до поворота… Неизбранная, час пробьёт и твой!»

Главная задача градостроителя — обеспечить развилку, а уж куда и когда пойти, люди разберутся. Это так, но морфологии городского пространства Гутнова требуется защита и гарантии неприкосновенности. При всём уважении к демократии, людям нельзя позволить закрыть вторую дорогу, если они сегодня пошли по первой, так же как нельзя позволять перекраивать конституцию страны на потребу дня. 

И проблема тут не в том, чтобы представить себе будущее и объявить его неприкосновенным, это невозможно и непродуктивно, а в том, чтобы оградить будущих горожан от ненужных им интересов нынешних. В этом смысле изучение практик партисипации может оказаться исключительно важным для понимания их границ.

Но если вынести за скобки эту простую аксиому и взглянуть на проблему шире, подключив к размышлению гутновское эволюционное длинное время, с отрезками в 30–50–100 лет — эффективный горизонт планирования в градостроительстве, то можно увидеть, что люди, в том числе и прежде всего городские активисты, завсегдатаи слушаний, часто не умеют и не хотят думать о будущем так, как это умеют (должны уметь) профессиональные планировщики. 

Длинное время — особая материя. Дело профессионального планировщика — понимать и представлять интересы будущих поколений, а не только нынешнего, и как минимум не препятствовать их появлению и развёртыванию. Планировщик — единственный адвокат меньшинства, состоящего из тех, кто ещё не живёт в этом городе и пока не может подать голоса. И тут на помощь приходят гутновские принципы гибкого планирования, построенные на пространственных инвариантах и каркасах, вокруг которых развивается пространство свободы.

Третий, и не менее интересный ответ на проблему адаптации городского планирования к общественным ценностям и интересам и их неопределённости в будущем, поставил современник Алексея Гутнова Пол Давидофф. Адвокативное планирование Пола Давидоффа — это приглашение планировщикам подумать над включением интересов городских меньшинств в процесс планировки и, в конечном итоге, над институализацией принципов этого включения. 

Давидофф понимал, что прямое участие меньшинств может вообще не состояться или оказаться слабым, плохо аргументированным, и поэтому предлагал дополнить его профессиональным посредничеством независимых планировщиков-адвокатов.

В Америке 1960-х под меньшинствами Давидофф имел в виду прежде всего афроамериканцев. Можем ли мы распространить принципы посредничества и лоббирования интересов меньшинств, выработанные Давидоффом, на меньшинства, в качестве которых выступают будущие поколения горожан? И что это за меньшинства такие, если они состоят из ещё не родившихся людей? Можно ли сымитировать или где-то подсмотреть такое меньшинство? 

Между социальной когортой, которая представлена реальными людьми, и будущей когортой, в которой пока никто не состоит, есть разница, подобная той, что отделяет зарплату (salary) от ставки (wage): первую выплачивают, а вторая может быть открытой, то есть незаполненной. Изучать можно и ту и другую, но разными способами, с разными намерениями. 

Левацкие теории партисипаторного планирования, своего рода амальгама профессии и политического активизма, не видят длинного социального времени, не предполагают его наличия и не дают сколько-нибудь внятного ответа на этот вопрос. Замена «свободы выбора» «участием» по сути оставляет в стороне главную задачу градострои­теля — создать для горожан пространство выбора. 

Минимизация масштаба участия граждан, сведение его к придомовым территориям, по сути, трансформирует «участие» в «инициативу», подменяя «ответственность» «энтузиазмом». К тому же такой подход капитулирует перед проблемой разрешения противоречий между локальным и общегородским оптимумом.

Понимая эти противоречия и находясь на стороне длинного времени, Гутнов обращает внимание на социологов и призывает их в градостроительство. Для него город — это пространство выбора, в том числе выбора тех, которых в городе ещё нет, но им предстоит там появиться. 

Одно из важных применений гутновской парадигмы города как пространства свободы выбора заключается в работе с городским пространством его любимого города — Москвы. Здесь помимо прочего Гутнов обращается к теме культурного наследия и возможностям его сохранения.

Конфликт между развитием города и сохранением его наследия, какого бы типа оно ни было, лежит в основе множества современных городских конфликтов, однако он есть часть возможно ещё более общей проблемы, которую хочется сформулировать в продолжение постановки Гутнова. Она состоит в том, что город есть пространство спящих намерений. 

Привычка рассуждать о городе как о физическом пространстве, которое можно потрогать, увидеть, пройти мимо, или как об арене свершившихся или разворачивающихся социальных коммуникаций, уводит нас от более полного понимания города как «возможности». 

Ведь именно ради неё он и существует, именно она и есть его главная оферта в широком смысле этого слова. И часто получается так, что отказ в реализации возможности проявляет её как намерение, пускай до этого момента неосознанное и пассивное.

Онтология архитектуры и градостроительства слишком «материальна». Каждый построенный дом заключает в себе парадокс космического корабля (недаром спутники и космические корабли записаны в статистическом учёте как недвижимость) — он насквозь материален и привязан ко времени своего создания. 

Много лет спустя, когда мир будет похож на другую планету, а сами люди станут смахивать на «инопланетян», новые поколения примут дом в качестве «послания», почти «завещания», изменить которое его автору уже никак не удастся. 

Между тем есть и другой взгляд на город как на пространство «намерений», сила «обращённости» которых к различным городским локациям, а значит, и связи с ними, зачастую настолько велика, что и «быть» в этом месте не обязательно, достаточно «предполагать» это или «мечтать» об этом. 

Мы оказываемся перед картиной открытой «экстерриториальности», вырываемся из плена зачастую надуманных конструкций «вернакулярности», «местных сообществ». 

Мы привязываем себя желаниями, отложенными во времени, и намерениями к точкам в пространстве города, которые находятся за пределами ареала нашего повседневного обитания, мы как бы незримо «присутствуем» там, «проводим» там больше времени, чем у себя дома, и при этом можем совсем не отдавать себе в этом отчёта.

Но даже если все эти «местные сообщества» и «вернакуляры» есть формы реальной пространственной самоорганизации общества в городе, то они по преимуществу держатся существующей практикой и в меньшей степени намерениями, грёзами, предположениями и ожиданиями.

Сама природа намерения, состоящая в отрыве от «сложившегося» в пользу «будущего», взывает к «экстерриториальности», к созданию виртуальных миров и локаций в городе, стране и мире. 

По Мишелю де Серто, город — это опыт «потери» места. Он имел в виду буквальное расставание с местом на переходе от одной локации к другой, рассматривал маршрут как акт перманентного «прощания». 

Но, продолжая эту логику, переводя её из пространства во время, можно предположить, что город — это и опыт «придумывания» или «воображения» мест, точнее, опыт привязки места, в котором «собираешься» оказаться через какое-то время. Именно «собираешься», что вовсе не равно «соберёшься». 

И тогда это скорее уже не «опыт», а своего рода «искушение». Опыт синонимичен «итогу», в нём растворено прошлое, а «искушение» — это игра с будущим.

Микрогеография «искушения», или, иными словами, пространственная структура пассивных намерений, может оказаться очень чёткой, а сегрегация в таком пространстве крайне жёсткой. 

И не важно, о чём речь: о парке (хорошо бы туда сходить), шикарном магазине (вот будут деньги — обязательно там что-нибудь куплю) или жилом районе (когда-нибудь туда перееду) — каждый из них может стать ареной нешуточного скопления ожиданий. 

И проблема тут вовсе не в том, что намерение может когда-нибудь реализоваться, а нам нужно лишь угадать, в какой степени, чтобы предсказать будущие перемещения горожан. 

Нет, напротив, ­— пассивное намерение с большой вероятностью не осуществится, однако при этом связь с тем местом, которое есть предмет размышлений и надежд, продолжит оставаться очень мощной и будет крепчать по мере трансформации намерения в мечту. 

Таким образом многочисленные локации города «оккупируются» мечтами тех, кто там скорее всего никогда не появится, — «принадлежность к месту» (place attachment) не будет подкреплена практикой периодического или постоянного пребывания в локации. 

Это своего рода сенти/ментальный/ или потребительский «колониализм», спроецированный в будущее, но при этом жёстко определяющий режим использования включённой в мечту локации в настоящем времени, со всеми вытекающими для неё экономическими и социальными последствиями. 

«Не прикасайтесь к этому кварталу, я мечтаю когда-нибудь здесь обосноваться» — хорошо знакомое настроение. И насколько же оно сильное! Сломать его, как показывает недавний опыт, можно только ценой общественных волнений или общественной деградации.

В сравнительном страноведении феномен удивления стране, о которой знал по книгам, а потом вдруг в ней оказался, известен хорошо. Неискушённый турист видит избирательно, он приехал в страну Шерлока Холмса, в викторианскую Англию, которой давно уже нет. Он либо не замечает всего невикторианского, либо возмущён увиденным. 

Страна — особое дело, она далеко, она суверен, который не спрашивает у туриста, сохранять ли ему (суверену) свои старые диккенсовские привычки. 

Город — совсем иначе: горожанин с полном правом «владеет» не только своим намерением и своей мечтой, но и «управляет» местом их назначения. Это место близко и подконтрольно, там даже «быть» не обязательно, чтобы его любить и мечтать о нём, ведь это можно сделать всегда (и потому никогда).

Практика «переноса» того, что сейчас кажется важным, в будущее, в сочетании с экстерриториальностью самого объекта «мечты» (устойчивого, но долго не реализуемого намерения) по отношению к месту нахождения «мечтателя», почти совсем не изучена, несмотря на то, что является мощнейшим фактором пространственной организации современного городского сообщества. 

Здесь нужны как минимум три усилия: первое — отвязать привязанность к месту от практики пользования местом; второе — увидеть географию «намерения» и сентиментального «колониализма» в пространстве, закартировать их, включить в практику пространственного планирования; третье — увидеть город глазами Гутнова как пространственно-временной объём, где современное общество — лишь меньшинство среди тех людей, которые окажутся в этом городе после него.

Представление Гутнова о городе как пространственно-временном объёме разворачивалось параллельно с работами шведского географа, профессора Лундского университета Торстена Хегерстранда. Его первая известная работа “The propagation of innovation waves” по теории диффузии нововведений была написана ещё в 1952 году. 

В ней он представлял территорию города и систему городского расселения как пространственно-временной континуум с выраженной иерархией мест. Любой процесс, как общественный, например, суб­урбанизация или переход людей на гибридную работу, так и технологический, например, проникновение интернета, распространяется по территории с течением времени от узлов верхних уровней иерархии к нижним. 

Город представлялся Хегерстрандом в качестве пучка пространственно-временных траекторий людей и процессов, а городской район и агломерация — в качестве так называемой «диорамы»: пространственно-­временного ландшафта, который он описал в своих работах «Диорама, путь и образ будущего» (Diorama, Path and Project, 1982) и «География времени: фокус на телесности человека, общества и среды» (Time-geography: Focus on the Corporeality of Man, Society and Environment, 1985).

Работы по пространственно-временной географии «лундской школы» Хегерстранда ложились в основу схем территориального планирования в Швеции, использовались для изучения городских ритмов («функционального времени» по Гутнову), доступности учреждений социальной инфраструктуры, практик ежедневного потребления. 

Первые же «диорамы», построенные на реальных данных, показали, что пространственно-временные траектории людей выходили далеко за рамки отдельного города, демонстрируя постепенно снижающуюся частоту посещений от центра к периферии. Так стало понятно, что реальным пространственно-временным ландшафтом оказывается не сам город, а городская агломерация, или, по Гутнову, «элемент системы расселения», сложившийся вокруг города, или их скопления. 

В это же самое время, когда Гутнов работал над своей теорией градостроительства, в мире расцвела наука о расселении — экистика (Ekistics), как её называл Константинос Доксиадис. В 70-х годах его журнал «Экистика» был одним из самых модных в научных и архитектурных кругах Европы, Америки и Азии. Даже издание знаменитого советского разведчика, венгра Шандора Радо, «Современные карты» (Cartes Actuelles), публиковавшего новые карты (в то время бумажный аналог нынешним Google maps), уступало ему в популярности. В 1980-х проход с «Экистикой» подмышкой в рекреации географического факультета МГУ или по корридорам МАрхИ был жестом истинного научного пижонства. 

«Экистика», «Эйкуменополис» и другие книги, написанные Доксиадисом, расходились огромными тиражами, а интеллектуальная и общественная элита 60-х слеталась на его лекции и интервью. Джон Маклюэн, Джейн Джекобс, Бакминстер Фуллер, Арнольд Тойнби — кого только не было среди постоянных участников его ежегодного семинара! Доксиадис проводил его на собственной яхте в Средиземном море, с обязательной ритуальной высадкой участников на острове Делос. 

Он не только спонсировал семинар, организовывал его и вдохновлял, но и был его бесспорным интеллектуальным лидером. Крупнейшие города мира почитали за честь пригласить Доксиадиса и его компанию Doxiadis Associates на разработку своих генеральных планов. По его лекалам строились новые столичные города (Исламабад), университеты (Дакка), жилые и деловые районы в Детройте, Вашингтоне, Майами и Рио-де-Жанейро...

После смерти Доксиадиса в 1975 году про него забыли так же быстро, как и возвели на престол, — журнал «Экистика» перестали издавать, а в учебных курсах по градостроительству его фамилия стала исчезать. Однако эстафету у Доксиадиса приняла группа советских архитекторов. Параллельно с победоносным движением экистики по миру в СССР формируется группа «Новый элемент расселения» (НЭР), воодушевлённая Гутновым и его коллегами. Гутнов интересуется работами Хегерстранда и Доксиадиса, а также теориями расселения, сложившимися в экономической географии, активно консультируется с теоретиком географии и автором теории «Поляризованной биосферы» Борисом Родоманом, читает труды по географии транспорта Григория Гольца, изучает сравнительную геоурбанистику Георгия Лаппо и Евгения Перцика, разбирает районные планировки Евгения Лейзеровича и Олега Кибальчича. 

Он вникает в теорию центральных мест Ральфа Кристаллера. В поле его внимания попадают построения пространственных экономистов Иоганна Генриха фон Тюнена (модель изолированного государства), Альфреда Вебера (модель размещения производства), Августа Лёша (теория экономического ландшафта) и многих других.

Эти теории объясняли естественный пространственный порядок системы расселения, причём каждая со своей предметной стороны — товарных рынков, услуг, цен на землю, транспортных издержек, разнообразия услуг, соотношения расселения и природной среды, соотношения расселения и административных или планировочных границ. Пространственный рисунок в каждом из этих сегментов складывался в результате влияния на него пространства, прежде всего его протяжённости. 

Градостроительная планировка в комплексном или, как выражался Гутнов, «расширенном» варианте связывала воедино эти разные аспекты существования города, привязывала их не только к городскому пространству, но и к пространству городской агломерации или к пространству так называемого узлового района с центром в городе. 

В то время в СССР, да и в других странах, экономическая повестка доминировала в городских исследованиях, чаще всего речь шла даже не столько об экономике в целом, сколько об отдельных её отраслях. При этом в СССР приоритет в исследованиях отдавался отраслям промышленности, и именно они, в отличие от Европы и США, где наряду с промышленностью городские экономисты рассматривали сферу услуг и недвижимость, были основной темой в градостроительных концепциях, сильно искажая их и подминая истинные цели последних. 

Сам термин «экономика», по сути, был и не нужен. В СССР его заменяли на понятие «хозяйство», а само хозяйство в буквальном смысле складывали из разных отраслей. В такой постановке город терял целостность, он воспринимался как вместилище разных заводов и фабрик, об общественных пространствах речь велась редко и часто в угоду коммунистическим идеологическим доктринам, а не городским практикам повседневной жизни. 

Сама эта жизнь часто терялась между поездками на работу и с работы, город становился проекцией трудового режима дня и трудовых маятниковых миграций. Более того, как жилищный фонд, так и общественные пространства зачастую курировались главными предприятиями города, а не городской властью и не частным капиталом, которого в то время в России просто не было. Такие атавизмы советского времени встречаются в российских городах и поныне, особенно в так называемых моногородах. 

Словарь урбаниста и регионалиста второй половины ХХ века был сфокусирован на так называемом «размещении производительных сил», а не на создании комфортной среды для жизни. «Размещение» производства в городах происходило в буквальном соответствии со значением самого слова «размещение». Город был своего рода «резервуаром», куда складывали промышленные предприятия. Все эти заводы и фабрики представляли собой «экономику В городе», но никак не «экономику Города». Последняя подразумевала нечто совсем иное, нежели отслеживание производительности труда на заводах, расположенных в административных границах города. 

Несмотря на то, что городская наука и практика городского планирования ушли далеко вперёд, отраслевой подход, фокус на промышленности и парадигма «экономики в городе», к огромному сожалению, до сих пор используются как лекало для составления соответствующих сопроводительных документов к схемам территориального планирования. Серьёзным противовесом такому подходу стали любимые Гутновым теории экономико-географов, занимающихся системой расселения, и пространственных экономистов, которые уходили от отраслевой раздробленности в анализ пространственных соотношений экономических параметров. 

«Экономический ландшафт» Августа Лёша был своего рода прорывом в этом направлении, подхваченным региональными экономистами, такими как Уолтер Айзард, Роберт Синклер, Гарри Ричардсон. К ним примыкали и Чарлз Тибу, и Уильям Алонсо. Гутнов в значительной степени ориентировался именно на них. Для него пространство города было «экономическим капиталом», а не набором предприятий.

В отношении к пространству здесь можно выделить как минимум две группы научных теорий: первая имела дело с городом как с точкой на карте в системе расселения, вторая фокусировалась на пространстве городской агломерации. Гутнов рассматривал оба этих подхода в их взаимном дополнении друг друга.

На представлении города как «точки» в системе расселения держится, например, теория центральных мест Вальтера Кристаллера, хорошо знакомая читателю по карте, замощённой шестиугольниками разного размера, центр и вершины которых опираются на города, и теория статистической зависимости распределения размера городов и их ранга Феликса Ауэрбаха, популяризированная Джоном Ципфом в 1940-х годах и вошедшая в урбанистику как «правило Ципфа» или правило «ранг-размер». Распределение российских городов по правилу Ципфа неоднократно служило аргументом в пользу того, что России не хватает крупных городов, после Москвы и Петербурга идёт мощный провал по числу миллионников.

Теория экономического ландшафта Августа Лёша служит своего рода мостом между первой и второй группой, к которой можно отнести региональную экономику Уолтера Айзарда и Гарри Ричардсона, теорию конкуренции муниципалитетов Чарльза Тибу, теорию пространственной экономики Гарольда Хотеллинга, модель земельной ренты Уильяма Алонсо, модель ценовой деградации земли на периферии города Роберта Синклера.

Все эти теории, как из первой, так и из второй группы, опираются на пространство, а не на отраслевую структуру экономики и общества, на такие пространственные характеристики, как протяжённость, доступность, дифференциация. По Гутнову именно они есть существенные критерии, определяющие особенности экономики города и практик городского сообщества.

Из непространственных экономистов и социологов, которые пришли к пространственным выводам, ценным для градостроителя в этом контексте, интересен Карл Поланьи. Дело тут в его подходе к городу как к площадке противоборства городского сообщества и функции города как центрального места, обслуживающего региональный, национальный и глобальный рынки. Обе эти ипостаси, если не враждуют, то существуют параллельно. Сообщество жителей, по Поланьи, отделено от ролевой функции города как места международного и межгородского обмена, от его функции как «контактной границы» (Б. Б. Родоман) в территориальном разделении труда.

Местный городской рынок в постренессансных городах, по Поланьи, не имеет ничего общего с ролью города в межгородской и международной торговле. Это две параллельные сущности. Он полагает, что рыночная модель экономики вовсе не должна быть моделью общества, тем более городского сообщества. Городской рынок — это не порождение капиталистического рынка, основанного на разделении труда. Напротив, пишет Поланьи, — это модель социальной кооперации внутри города с некоторыми элементами товарно-денежных отношений, но не более того. То есть, по его мнению, город скорее не про «хозяйство», а про сообщество, не про предприятия, а про городское общественное пространство. Градостроительная концепция Гутнова, по сути, оформляла этот тезис Поланьи, перекладывая его на язык планировки.

Ключевым критерием отделения «экономики В городе» от «экономики Города» является пространство города и его характеристики. Именно пространство города, с его плотностными и сетевыми характеристиками, соположениями, внутренними экстерналиями, агломерационным эффектом, типами и структурами землепользования, функциональным разнообразием, территориальной и темпоральной сегрегацией населения, административной дробностью, её сопряжением с дробностью вернакулярной, даёт нам право на обсуждение города и его агломерации как экономического пространства.

Город в данном случае — характеризующий предикат, то есть он «говорит» о субъекте (экономика) что-то такое, что делает его (её) именно городским(-ой). Он указывает на особенности экономики, определяющие её как «городскую», а не наоборот, — на город как территорию с набором экономических функций. Город в этой постановке редуцируется до городского пространства в его экономических измерениях. Эти измерения описывают экономические отношения и соотношения в пространстве города. Именно оно преобразует экономические отношения в нечто совершенно особое, что заслуживает предиката, — «городское».

Среди таких измерений имеет смысл упомянуть константу Григория Гольца, на работы которого Гутнов постоянно ссылается. Речь идёт о константе времени, которое люди в среднем тратят на перемещение из дома на работу и назад. Речь именно о среднем времени по городу. Этот параметр для всего городского населения планеты по расчётам Гольца не менялся на протяжении столетий, во всяком случае с того момента, когда его можно было измерить. 

Григорий Абрамович Гольц, советский географ, специалист в области транспорта, вывел эту константу в 1970-х годах, как раз в период расцвета научной деятельности Гутнова. Её преподавали студентам-­географам и градостроителям, использовали в городских проектировках, причём за много лет до того, как итальянский физик Maркетти сделал тоже самое открытие. 

Ещё одна важная тема, которая перекликается с подходом Гутнова, это концепция поляризованной биосферы: разделение пространства на природный и антропогенный ландшафт. Она разводит в пространстве природный ландшафт и человеческие поселения, оставляя последним контуры прижимающихся к транспортным артериям плотных городских сгустков. Чем выше плотность поселений, тем меньшую площадь отчуждает у природного ландшафта человек. 

Таким образом, градостроительство получает важную целевую функцию уплотнения городского пространства ради сбережения природного ландшафта. Однако, как показывают современные исследования, такая целевая функция работает также и на снижение уровня автомобилизации: чем плотнее застройка, чем компактнее город, тем больше потенциал у пешеходности.

В последнее время в Европе вокруг пространственной организации системы расселения, сформировавшейся по типу «поляризованной биосферы», разворачиваются интересные миграционные процессы. Пограничные с природным ландшафтом территории получают высокую оценку людей и становятся «центральными местами». Жизнь на контакте города и природного ландшафта оказывается наиболее привлекательной, учитывая, что плотность транспортных магистралей и скорость сообщения выросли за последнее столетие на порядок. 

Расселение людей всё больше ориентируется на такие пограничные с природным ландшафтом зоны. В условиях хорошей доступности такие места оказываются дорогими и привлекательными: они развиваются по принципу экономики «пустоты», где «пустота» (низкая плотность, контакт с природой, усадебный характер жизни) становится главной экономической ценностью места. В этом смысле парк — это центральность нового типа, построенная на ценностях самовыражения (созерцание, размышление, творчество), а не выживания (карьера, деньги, потребление).

В такой постановке за квинтэссенцию того, что называется «городом», отвечает уже не застроенная территория внутри крепостной стены или современной административной границы, а городской образ жизни, который не исчезает с сетевым расширением. Носителем города становятся городские по своему духу люди, а не обитатели самого города.

Если найти точку в решётке Кристаллера, примерно равноудалённую от нескольких крупных городов, то, проживая в такой точке, можно воспользоваться всеми ими, достигая их по скоростным автомобильным и железным дорогам, многократно увеличивая доступ к разнообразию городских функций, так как теперь вместо одного города возникает целых шесть. 

Решётка Кристаллера как бы выворачивается наизнанку: если раньше привлекательным считалось жить в городе, то сейчас — в «пустоте», на равном удалении сразу от нескольких городов. Пограничные пространства становятся наиболее ценными — и это результат не столько поиска дешёвого жилья на расстоянии, сколько желание контакта с девственным природным ландшафтом, который может себе позволить всё больше людей в связи с появлением гибридной работы и возрастающим бюджетом свободного времени.

Это очень сложная тема, так как она находится на стыке естественных процессов формирования паттернов расселения и адми­нистративно-­территориального деления. 

Естественный город выходит за свои административные границы, взаимодействует с другими городскими территориями, а его власти вынуждены координировать свою деятельность с другими юрисдикциями. Такого рода противоречия были прекрасно подмечены Чарлзом Тибу в его анализе фрагментации городских агломераций, в частности на примере налоговых юрисдикций. Люди, работающие в одной из юрисдикций, тратят деньги в другой, а платят налоги в третьей.

Для городского планировщика такая ситуация означает, что он не может контролировать большую часть пространственных процессов, происходящих в городе, без конвенций и соглашений с другими муниципалитетами, без создания деловых центров в точках, где население городской системы расселения встречается друг с другом — на вокзалах и в аэропортах. Именно они становятся центрами сетевых городских образований.

Работая с городским пространством, Гутнов создаёт целую систему параметров, которую можно использовать для его анализа. Для городских агломераций встаёт вопрос о границах — как их выделить, какой критерий для этого использовать? Чтобы лучше понимать города и управлять ими, планировщикам необходимо определить и измерить их так называемые функциональные городские территории (Functional Urban Areas), то есть районы, которые экономически, социально и экологически интегрированы с основным городом.

FUA можно идентифицировать, используя различные критерии, такие как плотность населения, землепользование, схемы поездок на работу или предоставление услуг. Одним из наиболее широко применяемых и стандартизированных на международном уровне определений FUA является методология степени урбанизации (Degree of Urbanization — DEGURBA), разработанная Европейской комиссией и ОЭСР. DEGURBA разделяет городские территории на три типа: города, посёлки, полузаселённые районы и сельские районы, в зависимости от численности и плотности населения. FUA тогда определяются как сочетание города (центра города) и окружающих его городов и полузаселённых районов (зоны поездок на работу), в которых не менее 15% работающих жителей работают в городе.

DEGURBA оказывается полезным инструментом для политиков, исследователей и практиков городского планирования, которые хотят отслеживать и сравнивать эффективность городских территорий по различным измерениям, таким как экологическая устойчивость, социальная интеграция, экономическое развитие или предоставление услуг. DEGURBA также может помочь выявить проблемы и возможности, с которыми сталкиваются различные типы городских территорий, а также дать правильные наводки городским управленцам. Расчёты FUA требуют надёжных данных о мобильности населения, доступность к которым постепенно возрастает. 

Пожалуй, самой важной темой, присутствующей по умолчанию в рассуждениях об агломерациях и сетевом расселении, является презумпция права этих паттернов расселения на естественное развитие. Современная градостроительная наука нашла много инструментов влияния на агломерации и сетевые городские системы — от правового зонирования до муниципальной кооперации. 

Вместе с тем все эти инструменты, помимо их демократической и согласительной природы, по умолчанию обладают важнейшей особенностью: как бы они ни влияли на характер землепользования и расселения, на налоговую базу и её размещение, как бы ни снижали территориальную сегрегацию населения и ни повышали транспортную доступность и экологическое качество среды, одно правило остаётся неизменным — табу на административную институализацию агломерации и сетевого города. 

Попытки признания городских агломераций административными или политическими единицами кончались во многих странах провалами и в конечном итоге отказом от таких намерений. И дело не в том, что заключение агломерации в тиски административных границ никак не в состоянии заменить той работы, которая ведётся с помощью градостроительных, правовых и демократических инструментов. Главная проблема такого подхода состоит в том, что у агломерации нет одной сервисной территории, у неё много разных границ, привязанных к различным функциям, которых могут быть десятки и даже сотни. 

Для обеспечения транспортной доступности они одни, для программ уборки мусора совершенно другие, в отношении жилищного строительства — третьи, регулирования землепользования — четвёртые и так далее. По одним вопросам муниципалитетам выгодно кооперироваться с соседями из других областей, по другим — с центральным городом своей области. Конфигурации сервисных границ агломерации могут быть очень причудливыми и совершенно не совпадать друг с другом. Всё осложняется ещё и тем, что эти границы подвижны, они не стоят на месте, иначе не нужны были бы регулярные пересмотры FUA. 

В этой связи работа Гутнова в буквальном смысле строится на презумпции «естественности» предмета его анализа. Он работает с элементами расселения, с индикаторами их качества, проводит их типологию так, чтобы ими можно было воспользоваться в любой конфигурации и комбинации, оставляя самоорганизации общества в пространстве всё остальное. Именно поэтому так органично для него появление средового подхода. Среда по своей коннотации — понятие, описывающее нечто безграничное, с одной стороны, и представляющее собой континуум границ (В. Л. Каганский) — с другой стороны. 

Средовой подход Гутнова — это крайне удачная попытка уйти от отраслевой фрагментации города, представить его как целостность, расширить предмет градостроительства и углубить его теоретическую и практическую ценность. Это одна из лучших профессиональных инициатив архитекторов и градостроителей советского времени, реализованная Гутновым и его идейными сподвижниками. 

Джорджио Вазари в своих «Жизнеописаниях наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» с удивлением, если не сказать с сожалением, пишет о способности Леона Батиста Альберти самостоятельно писать книги, причём не только об архитектуре и правилах измерения городских строений и памятников, но и о vita civil, гражданской жизни города. Альберти слыл уникумом и помимо составленной им карты Рима, оставил ещё очень много текстов, которые могли бы быть частью его расширенного мастерплана и не только.

Так повелось, что предметно-пространственный мир и мир гражданский требовали совершенно разных навыков и подходов. В этом долгое время состояла драма градостроительства, выросшего из искусства и архитектуры. Судя по описаниям Вазари, живописцы и архитекторы не ценили рукописных трудов о городском обществе, да и рукописных трудов вообще, а писатели и поэты не умели «создавать искусство руками». 

Алексей Гутнов снимает это проклятье с градостроительства. Его профессиональная философия глубоко универсалистская, а книга «Эволюция градостроительства», которую вы сейчас начнёте читать, прекрасно написана, проиллюстрирована собственными рисунками автора и к тому же потрясающе современна.