Главное — творить от души

• Текст:Евгения Туреева
  13 марта 2025
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

— В шутку Вы называете свой стиль «примитивным сюрреализмом». Почему Вы выбрали такой термин?

— Это было сказано не об иконах и не о том, что я сейчас делаю, а по поводу граффити. Если вы видели мои стрит-арт рисунки, то они действительно «примитивный сюрреализм». В них есть всякие элементы сюрреалистические, похожие на сон. И сделаны они достаточно просто, если сравнивать с Сальвадором Дали или с кем-нибудь еще.

— Вы упомянули, что рисовали граффити. Почему в начале творческого пути Вам был интересен такой вид искусства?

— Граффити я занялся в 1998–1999 годах. Тогда в России и на всем постсоветском пространстве началась волна хип-хопа, граффити, брейк-данса. Я увидел первые рисунки у нас в городе, и мне тоже захотелось творить. Представьте: это были 90-е, везде разруха и все такое. Ты выходишь на улицу, и в центре города нарисован баллончиками яркий рисунок. Меня это поразило. Я стал смотреть всякие клипы, интересоваться. Познакомился с другими ребятами, мы начали ездить на фестивали, концерты, сами начали пробовать что-то рисовать. Это был такой дух времени. Если сейчас все стали блогерами, то тогда многие интересовались граффити.

— Вы учились иконописи в Свято-Тихоновском гуманитарном университете. Что было самым сложным в обучении?

— Первое образование у меня было техническим, я закончил Политех. Мне вообще не нравилось там учиться, но закончил его по просьбе мамы. Потом поступил в Свято-Тихоновский университет. Честно говоря, не могу сказать о том, что там для меня было сложным. Я учился в удовольствие, для меня это был праздник. Нравилось ходить на лекции, где тебе рассказывали об искусстве разные интересные преподаватели из МГУ и других хороших вузов. Нравились живопись, иконопись, которой я увлекся. То есть мы постоянно этим жили, рисовали. Учились же в Москве, там было много выставок, музеев, храмов, где можно все посмотреть вживую. Мы просто кайфовали и все. Это было очень здорово. Конечно, там надо было учить какие-то даты, что-то связанное с историей искусств, какие-то книжки читать, запоминать и так далее. Но в принципе и это было в удовольствие. Самое сложное из того, что бывает, — это человеческое общение. Есть пересуды и всякие такие человеческие темы. Большая часть обучающихся и преподающих на нашем факультете — женщины, а это, сами понимаете, вносит особую специфику в процесс. Но так сама учеба была в радость.

— Вы также закончили Московскую духовную академию, а затем стали дьяконом. Как поменялась Ваша жизнь после того, как Вы решили посвятить себя церковному служению? Как это повлияло на творчество?

— Когда я стал дьяконом, то еще заканчивал академию. Конечно, служба у престола, когда ты внутри церкви находишься, когда не как верующий в храме стоишь, а ты священнослужитель, тебе немножко больше открыта жизнь церкви. Какие-то другие стороны этой жизни открываются. Ты по-другому все видишь, чувствуешь. Это в какой-то степени на иконописи отразилось.

Я думаю, что больше всего на творчество повлияла встреча с протодьяконом Алексеем Труниным. Мы познакомились с ним, когда я был на последнем курсе и уже начал разочаровываться в иконописи. Думал даже бросить это дело. Но отец Алексей открыл мне новый мир. Объяснил, что можно писать как принято — на заказ, а можно писать самому для себя, то есть ты сам выступаешь в роли заказчика и делаешь то, что хочешь. Когда мы с ним стали общаться, во мне загорелась искра и я снова захотел писать иконы, заниматься искусством. В основном Алексей Трунин повлиял, не академия, не дьяконство, а именно он.

Многие иконописцы ведь не могут писать для себя из-за того, что материалы дорогие. Это время, деньги. А в академии я студент, меня кормят, одевают, вообще все бесплатно, поэтому могу делать, что хочу. Я воспользовался этим временем и писал в свое удовольствие. Ну, и когда женился, стал самостоятельно жить, уже все видели, что я пишу, что хочу, и в этом разглядели интерес и свободу. И люди уже покупали не то, что они хотят, а то, что я делаю, по факту готовые вещи. Либо в том стиле, в той манере, какой я захочу. Мне стали доверять как мастеру. В общем, так я стал независимым иконописцем.

— Вы стали рассказывать о том, что идете по своему пути, рисуете, как хотите. Не приходили ли Вам комментарии по типу: «Это противоречит канонам! Так нельзя изображать сына Божьего!»

— Это сплошь и рядом от того, что большинство пользователей в Интернете, пишущие все эти глупости, — люди необразованные, ничего не понимающие в иконописи. Они говорят какими-то шаблонами, которые услышали по телевизору или по православному радио. Они абсолютно не понимают, что такое канон. Эти люди видели в своей жизни только иконы, которые массово печатаются и продаются в церковных лавочках. Какой-то усредненный вид у таких изображений, они и формируют вкус. Люди представляют, что все иконы должны выглядеть именно так. Я с полной ответственностью могу заявить, как и любой искусствовед, и нормальный человек, который разбирается в иконописи: во всех работах, которые я называю иконами и которые пишу на досках, нет ничего неканонического. Эти изображения просто могут быть похожи на стиль провинциальных школ Севера или Балкан.

Иконы бывают не только в золоте и лощенно-красиво написанные. За 2000 лет во всем мире христианском очень много людей изображали Христа и Богоматерь в разных техниках. Есть огромное количество интересных и живописных икон, разные образы есть, и не только на золоте. И доски, и размеры, и форматы, и фактуры красок разные. Все это есть и живет, просто многие люди этого не видели. Были же иконы для крестьян, для монахов, у которых были соответствующие мастера, создававшие недорогие иконы для простых людей. И вот мне больше нравится примитивный стиль, такие «варварские», «хулиганские» иконы с открытыми, просто написанными образами. Это всегда жило, но сейчас непопулярно, потому что такой образ дорого не продашь, а раз дорого не продашь — значит это невыгодно. Поэтому никто это не пишет. А у меня хватает наглости писать такое, потому что я ни от кого не завишу.

— Раз уж мы заговорили про народные иконы. Раньше на Руси был распространен такой вид графики, как лубок, и ваши работы его напоминают. Вдохновлялись ли Вы народным творчеством при создании картин?

— Лубок, конечно, я изучаю. О народном творчестве всю информацию, какую возможно, собираю. И да, вдохновляюсь лубком. Мои картины из серии «Всегда рядом» больше на лубок похожи, только стилистика другая. Ну, и время другое. Раньше интересовали другие темы, другая была форма общения с людьми. Лубок рисовали на языке своего времени — XVIII–XIX века. А я живу в XXI веке. Сейчас у нас уже есть Интернет, телефоны и т. д. Если раньше люди ездили на санях, то сейчас на «Тесла», поэтому мы разные. И на современном языке работы из серии «Всегда рядом» — почти лубок, только раньше он печатался для простых людей на бумаге. То есть это было массовое производство, как плакат или открытка сегодня. Могли тысячи или сотни людей это купить. У меня нет производства, я не могу пустить работы в поток, да и не очень хочется, потому что сейчас другая эпоха и многим это не надо. Печатать очень дорого. Поэтому я делаю такой «штучный» лубок: картинку одну нарисовал, и кто захочет — ее приобретет. Мы пробовали с вашим издательством делать открытки небольшим тиражом. Это такой современный лубок.

— В Вашей серии картин «Всегда рядом» сюжеты связаны с повседневностью и простыми людьми, но в них есть и исторические личности: Гоголь, Ван Гог, Толстой и т. д. Почему Вы включили эти образы в свои картины?

— Потому что у меня нет цели показывать только современность. Я заметил, что серия со временем разделилась на разные подтемы. Например, как Господь помогает социально: на картине с бабушкой, с человеком в тюрьме. Это такое изображение помощи. Или подсерия, например, со спортсменами. Когда человек занимается спортом, он тоже переживает определенный духовный рост. Это всегда про превозмогание себя. Также есть «женская» тема: изображения с беременной женщиной, женщиной с детьми. Сюда же можно отнести картинки, где Иисус играет с детьми, делает с ними уроки, укладывает их спать. Получается, что появилось уже много разных тем само по себе. И эти темы еще появляются, потому что есть запрос у людей.

Тема с Ван Гогом и другими великими людьми появилась так: я однажды шёл на службу и слушал какой-то рэп, не помню, трек какой группы играл. И там был текст о воспоминаниях о людях, которые умерли. О том, что, если бы мы в этом мире их повстречали, нам бы вместе было очень радостно и хорошо. Песня о скучании по тем людям, которых нет с нами. Вот я себе представил, что те гении, которые умерли, — Толстой, Чехов и так далее, если они сейчас в Раю находятся, то сидят рядом с Господом. Что такое рай? Это место, где много хороших людей, которые находятся со Христом, и я вот думал, как показать этих всех людей. Можно в виде фотографии с выпускного, когда все стоят, позируют и их там 40 человек. Я думал: «Да, клево, но много рисовать, долго. Надо с кого-то одного начать. Сначала попробовать одного».

В общем, не помню, кого первым нарисовал, допустим, Гоголя или Ван Гога, просто как эскиз. И людям понравилось. Так мысль родилась из песни и потом начала постепенно оформляться. Вот, например, Алексей Толстой, вы можете его описать? Нет, вы уже промажете. А Лев Николаевич Толстой всегда узнается, как ни нарисуй. Его знают во всем мире, и мне хочется, чтобы картинки были понятны не только нам, но и людям в других странах. Чтоб это было для всех.

Потому что христиане есть во всем мире. Вот с художником каким нарисовать? Ван Гога, например, знает даже моя мама, которая не интересуется искусством. Она знает, что есть сумасшедший художник, который ухо себе отрезал. И всем он известен. А, например, Гогена или Поль Сезанна в лицо знают уже только специалисты. И поэтому Ван Гог просто как представитель художников ярко выглядит, сразу узнаваем, сразу считывается, что это он. А так люди, конечно, предлагали других персонажей: архитекторов и ещё кого-то, но это уже очень узкие темы.

— А есть у Вас из серии «Всегда рядом» любимая работа?

— Работы же, как дети. И они все как бы рождены, я же их нарисовал откуда-то. Но первое, что в голову пришло, это Христос с бабушкой, где они сидят на диване и гладят кота. Или в одной из первых картинок, где Христос сидит на кровати у больного. Когда никто ничего подобного не делал, и ты первым такое рисуешь, это максимально новое не только для всех, но и для тебя лично. Первые работы запоминаются ярко, как рождение ребенка, это так радостно что ли.

— Получается, Вы всех своих «детей» любите одинаково?

— Я их одинаково сильно люблю, но по-разному. Есть, конечно, откровенно неудачные работы, где не получился цвет или выразительность, что-то бывает не то, не сошлось. Идея есть, ты ее пробуешь, а она не вышла. Потому что неудача — естественный процесс, и это нормально.

— А есть неудачная картина в серии «Всегда рядом»?

— Вот я сейчас вспоминаю, и есть одна из последних работ, где Иисус читает книгу с мальчиком рядом. Я её написал, но как-то она не звучит, внутренне что-то не получилось. Вот есть такие картины, которые ты сделал и в них есть звон, маленький ток. А бывает, что нет его. Так и в иконах, и в живописи.

— Также Вы отмечали, что икона должна отображать определенное духовное пространство. Что наполняет это пространство в Ваших сюжетах?

— Часть изображений из серии это же отражение не только того, что на Земле. Мы всегда часто слышим, что вот я хотел бы в рай, и люди представляют все что угодно, но только не Господа. Рай — это словно на Мальдивы съездить: тепло, пляж, хорошая еда и все добрые ходят. Ты в полной безопасности. Но никто не представляет, что там Христос будет. А если он там будет, что вы будете с ним делать? Я пытаюсь это изобразить. И пишу тем людям, которые не разбираются, что эти рисунки не предназначены для храма. Икона предназначена для молитвы и для церкви. Мои картинки предназначены для напоминания о Боге, они как бы больше для светских людей. Это может тебя привести к Господу или помочь задуматься о нем, но это не икона. Получается вот такое рассуждение о Боге.

— В одном из интервью Вы упомянули, что Вас вдохновляет мелкая пластика и резьба по камню или дереву. Были ли попытки развиваться в этих направлениях или совмещать их с живописью?

— Да, я пробовал сам этим заниматься, но только по дереву вырезал кресты, хоругви и иконы. Вот была недавно выставка в Красноярске, я туда отправлял свои резные хоругви. С годами икона меньше вдохновляет и ищешь какие-то вещи, которые бы цепляли. Вот и меня привлекает иногда мелкая пластика и резные вещи, и они дают иконе огонек. Ты смотришь и хочется что-то такое нарисовать или воспользоваться рисунком, движением или какой-то формой. За основу иконы я часто беру композицию из камня или дерева.

— На мастер-классе написания иконы Святителя Николая Вы сказали, что «икона — это язык». О чем Вы говорите с людьми через Ваши работы?

— Хороший вопрос. В каждом изобразительном искусстве есть свой язык. Икона — это язык разговора о Боге. И если брать саму икону, то за меня уже всё сказано. Вот ты пишешь Святителя Николая, и это уже высказывание, которое за тебя придумали. Например, есть песня, которую уже написали, а вот в какой ты споешь тональности, искренно или нет, это уже зависит от тебя. Есть разные манеры рассказывания. И когда пишу икону, я пытаюсь сделать это от души, не пересказывая слово в слово. Можно признаться девушке в любви, прочитав какое-нибудь прекрасное стихотворение Пушкина. Ну, прикольно, так делают многие иконописцы: просто берут чужие стили и их пытаются изобразить на доске. А я вот, например, сочинил бы сам стихотворение. Коротенькое, может быть, его не сравнить с Пушкиным по силе изложения. Оно было бы примитивное и глупое, потому что я не такой классный поэт, как он. И я не такой классный художник, как Андрей Рублёв. Слова о любви я бы написал как смог и признался в любви своими словами. Мне кажется, когда ты признаешься и говоришь искренне любимому человеку о своих чувствах не с помощью других слов, а говоришь так, как можешь, да, ты покраснеешь, может, это будет не так красиво, но человек это почувствует и поймет, о чем ты говоришь. В этом есть своя красота, хотя она не такая идеальная, как у великих людей.

— То есть это красота в своем изложении, в своей интерпретации. Мы говорим об одном и том же разными словами.

— Да, но мы еще говорим об одном и том же настолько, насколько дал тебе Бог. Кому-то Бог дал быть хорошим живописцем на 10 талантов, кому-то на пять, кому-то на три. Вот я не хочу себя изображать гением. Я делаю так, как я умею.

И все. Я не изображаю из себя Андрея Рублёва или Пушкина. Пишу от себя, от души так, как могу, насколько мне дано.

Главное — мне хочется привнести что-то живое в образ, в церковное искусство, чтобы это было жизненно и понятно современному человеку. Я считаю сложной задачей писать картины не на языке XVI века, а на современном, не делая вид, как будто не было живописи Пикассо, Матисса, Сезанна и других. Как писать иконы, чтобы это остался духовный образ, но на современном языке? Ответ на этот вопрос буду пробовать и искать с Божией помощью.