Живопись Кончаловского

• Текст:Павел Павлович Муратов
  14 февраля 2025
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

Кончаловский поздно начал работать: всего лет пятнадцать тому назад исполнены первые его вещи, отмеченные всматривающейся бережностью к жи­вописи, осторожностью, проистекающей из еще малой уверенности. Первые пор­треты изобличают стремление к простоте и «честности» впечатления. В первых пейзажах он следует наблюдениям тех художников, которых принято называть импрессионистами.

Пребывание за границей в 1908 году сразу раскрывает темперамент худож­ника. Наблюдение его обостряется, сила впечатления растет большими скачками. Убыстряется темп работы, переходя в некоторую лихорадочность делания. Обна­руживается широкий захват восприятий искусства и природы. Кончаловский 1908 года уже вмещает очень многое, не успевая переработать и проработать. Довольно легко даются ему импрессионистические штудии: цветущее дерево, французский городок в рамке деревьев, аллеи южного сада с пальмами. Завое­ванные импрессионистами воздух и свет становятся в значительной мере и его достоянием. Не видно только, чтобы он особенно ценил эту удачу и медлил над ней. Начав работу, он охотно бросает ее, от одного переходит к другому, всегда спешит и редко радуется, потому что некогда радоваться, и большими глотками впиваемый мир еще во многом враждебен и замкнут. 

Пальмы (Сант Макеим) 1908 г.

Натюрморт. Русский музей. Петроград. 1919 г.

Семейный портрет. Фрагмент. 1911 г.

Есть что-то от борьбы в таком темпе работы; отсюда проистекает напря­женность Кончаловского тех лет, объясняющая его явное сочувствие Ван Гогу. Видимые нимбы тропических солнц юга, тяжелая синева полуденного неба, струистость краски, тревожными вихрями образующей форму, — все это найдем мы в иных пейзажах того времени. И к героической простоте Ван Гога более чем к другому чему-нибудь устремлены тогдашние портреты. В садовнике и «арлезианке» Кончаловский даже повторил любимые портретные мотивы безум­ного голландца.

Анализ не увлек до конца Кончаловского. Не более увлекли его обобщающие синтетические возможности декоративной живописи. То и другое предполагает взгляд со стороны, отделение себя от живописного дела, подходы к живописи, как к средству или орудию сентиментальных или интеллектуальных по существу целей. Но Кончаловский уже прочно «увяз» в живописи и не мог более отделиться от нее.

Для импрессиониста ясно, где кончается его холст и где начинается природа, и если то один из чистых душой природолюбцев, как Моне и Сисле, — для него все — природа, и он сам со своей живописью лишь ее преданный и скромный слуга. Синтетическому мастеру, как Гоген, не менее ясно также, где мир и где его искусство; все существующее существует для него лишь в тех «изъятиях» и трансформациях, которые послушны его религиозному или поэтическому чувству. Классическому живописцу никогда не может быть вполне ясно Это. Для него нет перерыва между предметностью мира и вещественностью картины. К цветовым сверканиям действительного пейзажа Сен Виктуар и к красковой структуре своего писанного пейзажа Сезанн повернут одной и той же стороной своего я. Персики на блюде или яблоки на скатерти, это те же персики и яблоки, что и на холсте Сезанна. Это не мост к природе, построенный верным ее обожателем, и не искусство, избравшее природу лишь отправной своей точкой. Это — самое восприятие основного для мира феномена, феномена бытия, вливающееся в нас со всей мощностью и огромностью гениальных восприятий Сезанна. Классические живописцы — великие венецианцы, великие испанцы — всегда инстинктивны. Художественная «святость» Сезанна, инстинктивность Кончаловского свидетельствуют о принадлежности их к древнему живописному роду.

На обложке: Семейный портрет (художник и его семья). 1911 г.