Воссоздание «рассыпающейся материальности»

• Текст:Даниил Ширяев
  21 апреля 2017
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

Даниил Ширяев (Д. Ш.) — Расскажите о том, как все начиналось. Когда вы впервые познакомились с пространством флигеля «Руина»?

Наринэ Тютчева (Н. Т.) — Внимание архитектурного цеха, да и вообще москвичей к этому объекту было привлечено Давидом Саркисяном. Он с начала «нулевых» руководил музеем архитектуры им. А. В. Щусева, который расположен в историческом комплексе усадьбы Талызиных. Один из корпусов этого комплекса — бывший каретный сарай — долгое время находился в аварийном состоянии. В 90-е годы этот флигель начали реставрировать, но потом работы прекратились, в здании произошел пожар, и со временем оно превратилось в руину. Будучи директором Музея архитектуры, Давид Саркисян рискнул произвести в этом флигеле противоаварийные работы, сделал временную кровлю и попытался запустить это пространство как место для экспонирования различных проектов. Именно тогда этот объект и привлек внимание своей невероятной архитектурой. О необычном флигеле узнали, заговорили, этот объект стал популярен и, можно сказать, завоевал всеобщую любовь. Думаю, то обстоятельство, что это здание благодаря Давиду было нам хорошо знакомо, впоследствии сыграло свою важную роль. Помню, как Давид однажды пригласил меня для какого-то разговора в свой знаменитый кабинет, который сейчас присутствует в пространстве «Руины» уже в качестве мемориальной экспозиции, созданной Александром Бродским и Юрием Григоряном. Накануне той встречи я увидела сон о том, что мне поручили делать проект реставрации этого флигеля. Я решилась рассказать об этом сне Давиду. Помню, что он поначалу немного насторожился и спросил, что именно мне приснилось. Я честно призналась, что видела очень странное, «эшеровское» пространство, которое ощущалось во сне, как маленькое, и в то же время, как не имеющее границ. Одним словом, сон. И в этом сне было скорее ощущение пространства, чем какой-то материальный образ.

Д. Ш. — Что происходило дальше? Когда сон стал явью, и к вам обратились с заказом на реставрацию флигеля?

Н. Т. — После того как Давида не стало, директором Музея архитектуры назначили Ирину Коробьину. Она продолжила традицию использования «Руины» в качестве экспозиционной площадки, и пять лет назад обратилась к нашему бюро (а нам тогда исполнялось 20 лет) с предложением устроить в этом пространстве персональную выставку. Надо сказать, что я, с одной стороны, была страшно рада такому предложению, а с другой — оказалась в состоянии какой-то невероятной задумчивости. Никак не могла понять, что именно можно сделать в этом сложном и самодостаточном пространстве.

Наше бюро очень много занималось проектами, связанными с сохранением наследия. Об этом хотелось рассказать в рамках выставки. Но я прекрасно понимала, что организация обычной экспозиции, состоящей из макетов и планшетов, в этом случае не самая лучшая идея. Несколько месяцев я приходила туда, изучала флигель. Хорошо помню, что в то время там не было естественного освещения, окна были завешены, везде были какие-то тряпочки, подпорки и лишние детали, и мне постоянно что-то мешало принять решение. Неожиданно возникла мысль, что выставка должна быть не о каких-то сторонних проектах, а именно об этом пространстве, что именно его и нужно экспонировать. Для этого понадобилось кое-что подправить, навести порядок, добавить света. В результате получилась выставка-высказывание о том, какую роль играют руины в культуре и истории архитектуры, и как без сильной трансформации продлить жизнь подобных пространств.

Д. Ш. — То есть главным экспонатом оказалось само здание?

Н. Т. — Совершенно верно. Мы подробно изучили и описали историю флигеля, провели искусствоведческие изыскания, в ходе которых постарались обозначить роль руин в городском контексте, в культуре и в истории. Выставка состоялась и даже имела определенный успех. Помню, когда мы ее разбирали, Ирина высказала сожаление, что уже есть проект реставрации, предполагающий самые что ни на есть обычные ходы: восстановить перекрытия, наклеить пластмассовую лепнину, нарезать помещения, как они были нарезаны раньше. Мне было очень жаль, что флигель собираются восстанавливать, используя общепринятые практики и методики. Необычная анатомия здания с огромным количеством чисто архитектурных нюансов располагала к его использованию не только в качестве выставочного пространства. Этот объект сам по себе мог бы служить для изучения, обучения и просвещения. Смирившись с такой ситуацией, я была рада хотя бы тому, что нам посчастливилось увидеть это здание в виде руины и отдать ему должное нашей выставкой.

Д. Ш. — Вероятно, ваша работа над упомянутой выставкой «Руина. Версия» помогла сформулировать подходящую идею и предложить верное решение?

Н. Т. — Конечно. У нас уже было сформировано особое отношение к этому пространству. Правда, дальше возникли некоторые юридические сложности, поскольку предложенный нами проект, хоть и вызвал позитивный отклик и у экспертов, и у Министерства культуры, не вписывался в общепринятые рамки и привычные методики. Было непонятно, как этот проект противоаварийных работ согласовывать. В результате было решено поменять статус проекта на проект реставрации с приспособлением. Такое довольно неожиданное переформатирование жанра тем не менее предусматривало сохранение здания в его руинированном виде с возможностью его дальнейшего использования. Конечно, флигель в итоге перестал быть в полном смысле слова руиной. В здании появились окна, отопление, сигнализация и все другие элементы инженерной инфраструктуры. Флигель удалось спасти, и теперь ему ничего не угрожает. Что же касается названия — «Руина», то оно осталось потому, что стало символическим.

Д. Ш. — Таким образом, проект противоаварийных работ вырос до проекта реставрации. В чем конкретно проявилось такое переформатирование задачи?

Н. Т. — По сути проекта — ни в чем, разве что выделили дополнительный бюджет на инженерные решения, которых до этого в проекте не было, так как это не вязалось с темой противоаварийности. Тем не менее, технически задача была очень сложной. Мы искали примеры подобных работ и нашли очень мало, почти ничего. В практике реставрации такой жанр практически вымер. Всем проще делать что-то новое. Нам же пришлось изобретать собственную технологию. Она предусматривала разбивку всего объекта на квадраты, как по фасадам, так и в интерьере. Потом по каждому квадрату мы сделали фиксацию и прописали практически по каждому дециметру, что и как нужно делать. Необходимо было внимательно отнестись к каждому кирпичу, шву, к каждому слою краски.

Д. Ш. — Столь сложные работы мало запланировать, их еще нужно выполнить. Как на практике были реализованы ваши идеи?

Н. Т. — Конечно же, когда я шла на первую встречу с генподрядчиком, казалось, что наши предложения сразу же вызовут недоумение: как провести реставрацию, чтобы здание в результате выглядело точно так же, как до начала работ? Сразу возникал вопрос. Если здание выглядит неотреставрированным в привычном смысле этого слова, то на что Министерство культуры тогда давало деньги? К тому же, у нас было меньше года, всего лишь 10 месяцев. К счастью, подрядчик с большим вниманием отнесся ко всем нашим требованиям. Это была совместная, сложная, творческая и очень увлекательная работа, в результате которой получилось то, что получилось.

Д. Ш. — Логично будет спросить, что получилось. Как вы оцениваете качество работы на таком уникальном объекте?

Н. Т. — По большей части я результатом довольна. Работы шли, честно скажу, не без мучений, ведь мы занимались абсолютно непривычным делом. Например, во время ремонта кладки я требовала каждый старый выпадающий кирпич вынимать, очищать, складывать, изучать на предмет клейм, проверять на прочность, а потом, по возможности, возвращать на свои места. Каждая трещина обсуждалась. В общем, я считаю, что по кладке была проделана просто ювелирная работа.

Был и еще один совершенно уникальный момент, связанный с заменой кровли. Мы решили освободить от подпорок и прочих временных конструкций весь верхний этаж — это решение было продиктовано также и соображениями конструктивной статики, и перекрыть пролет фермами в 18 метров. Как мы понимаем, это уже индустриальный размер. Изготовить эти фермы из клееной древесины на производстве проблем не составляло. Но возможности близлежащей территории для того, чтобы подогнать технику, а потом поднять и смонтировать фермы, были сильно ограничены. Точнее, физически и технически такой возможности не было. Пришлось изготавливать дощатые фермы из мелкоштучных элементов вручную прямо на месте. Мне и самой до конца не верилось, что это можно сделать. К тому же, надо понимать, что это — бюджетный объект, и наши финансовые ресурсы были сильно ограничены. Рабочая сила на площадке, как это часто бывает в таких случаях, использовалась не всегда высококвалифицированная. Тем не менее, все задуманное удалось более или менее реализовать.

Д. Ш. — Это техническая сторона вопроса. А если говорить о функциональной истории здания, то нашла ли свое отражение богатая история бывшего каретного сарая в проекте «Рождественки»?

Н. Т. — В истории этого флигеля было несколько периодов функциональности. Сначала здесь находился одноэтажный каретный сарай. Построен он был в XVIII веке. Неслучайно первый сводчатый этаж представляет такую невероятную ценность. Кстати, и сохранился он лучше других помещений. Там на протяжении многих лет находилось закрытое фондохранилище. Этим пространством активно не пользовались, и, надо сказать, что оно потребовало с нашей стороны наименьших усилий. Что касается верхних этажей, то они были надстроены в XIX — начале XX века. В них располагался казенный приказ, а в советское время — коммунальные квартиры. В 1949 году здание было передано музею архитектуры им. Щусева. В этом флигеле разместили НИИТИАГ. Позже была предпринята попытка реставрации этого корпуса, потом случился пожар, и в 90-х годах здание превратилось в руину.

Весь этот предыдущий функциональный период нами напрямую не учитывался. У нас не было задачи восстановить здесь каретный сарай, казенный дом, институт или коммуналки. Мы создавали новое пространство для музея в историческом здании: в многосветной части флигеля будет пространство для временных выставок, а под сводами бывшего каретного сарая разместят постоянную экспозицию. Еще два зала предназначены для лекториев, в которых так же, как и в помещении каретного сарая, будут выставляться предметы из постоянной экспозиции музея архитектуры. «Руина» таким образом должна стать частью музея с  открытым для посетителей пространством.

Д. Ш. — В обсуждениях проектов, связанных с исторической застройкой, постоянно возникает тема контекста. Каким образом «Руина» взаимодействует с окружающей средой?

Н. Т. — Во-первых, «Руина» — это флигель усадьбы и по определению является частью общего ансамбля. Ансамбль по своему характеру «очень московский». С одной стороны, это единый комплекс зданий, а с другой — каждый входящий в этот комплекс объект имеет свою историю, судьбу, свою форму и архитектуру. Исходя из этого, мы решили сохранить внешний облик флигеля с фрагментами штукатурки и краски на фасаде, с как бы пустыми окнами, выполненными без применения привычной столярки, без использования переплетов. На первый взгляд, в такой строгой фиксации внешнего облика есть определенная реставрационная непоследовательность, но если бы мы полностью обновили фасад флигеля, то он выглядел бы гораздо более дерзко и неуместно рядом с главным зданием усадьбы, домиком садовника и аптекарским приказом. В системе этих зданий, в их иерархии наш флигель занимает неглавное место, к тому же он расположен в глубине двора, и нам показалось, что его «истончающаяся материальность» может быть вполне уместной.

Честно говоря, мне до сих пор кажется, что на этом объекте не было ни одного простого или банального элемента. Стены рассыпались в труху, и в какой-то момент все висело на волоске. Это был очень нервный период работы, которую мы в итоге смогли выполнить, в том числе благодаря мастерству подрядчиков. На площадке применялись очень сложные технологии фрагментарной расчистки, сохранения и укрепления красочных слоев. Это была невероятная рукотворная работа. Много трудностей было с окнами. Их выполнила компания «Лик». В общем-то, они единственные решились взяться за такую работу, и нам с ними очень повезло. Дело в том, что окна в этом здании расположены на внутренней грани наружных стен. Это автоматически переносит «точку росы» внутрь помещения. При такой расстановке оконных проемов с внешней стороны стены остаются только глубокие ниши. К счастью, и эта сложная техническая проблема была решена совместными усилиями.

Д. Ш. — Какое место занимает эта работа в ряду многочисленных проектов бюро?

Н. Т. — На самом деле на сегодняшний день это, наверное, по целому ряду причин один из самых значительных проектов нашего бюро. Во-первых, каждый архитектор мечтает создать музейное пространство, пространство чистой эмоции. Такая возможность — это большой подарок в профессиональной судьбе. Во-вторых, речь идет о музее архитектуры им. Щусева, который играет очень важную роль в жизни профессионального архитектурного цеха. Наш проект стал неким отчетом, принимать который будут представители не только московского и не только российского профессионального сообщества. Вы понимаете, насколько высока в этом случае наша степень ответственности? Пока музей не открыт для посещения, и не все видели наше пространство. Что скажут люди, когда придут? Конечно же, все это очень волнительно. Более того, работа над этим проектом невероятно нас обогатила. Мы получили очередной уникальный опыт, который, надеюсь, сможем использовать и в дальнейшем. В общем, «Руина» — это, бесспорно, один из наших программных проектов.

Д. Ш. — Вы начали рассказ об этом проекте с описания своего сна. Хотелось бы завершить это интервью простым вопросом: что-то из того, что вы тогда видели во сне, нашло свое отражение в реальности?

Н. Т. — Вы знаете, отчасти да. Когда мы расчистили все окна, то это пространство оказалось открытым городу. Можно сказать, что город вошел в это пространство, а оно стало частью городской среды. Произошел какой-то невероятный фокус. Проявились совершенно неожиданные визуальные эффекты. Благодаря тому, что мы убрали случайные временные элементы, в этом здании иначе заиграл свет, и стала явственно ощущаться пульсация пространства, которое, оставаясь небольшим, кажется в то же время бесконечным. Как в том самом сне.