Путевой дневник. Детство

• Текст:Григорий Борисович Бархин
  5 июля 2022
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

В мое время это было большое село, выросшее при железоделательном заводе, основанном в 1790 году. Своей руды, как это ни странно, вокруг не было, ее завозили из Нерчинских рудников. При мне завод праздновал столетие своего существования.

Население села состояло в большинстве из местных уроженцев, часть составляли бывшие ссыльные, среди них была небольшая прослойка так называемых «политических», сосланных за антиправительственную деятельность.

Все политические, насколько я помню, жили особняком и даже между собой мало общались. Политические, как и остальные ссыльные, жили на частных квартирах. Никаких тюрем для ссыльных на заводе не существовало. Их считали местной интеллигенцией, они выписывали из Петербурга различные журналы. Я запомнил журнал «Русская мысль», который моя мать брала у них для чтения. Она много читала и среди местного населения, вероятно, была самая начитанная. Коренное население села было сплошь безграмотным.

Гриша Бархин с родителями Борисом Михайловичем и Аделаидой Яковлевной. 1886 год

В свое время в Петровском Заводе отбывали каторгу и работали декабристы (Трубецкой, Волконский, Н. Бестужев, Кюхельбекер, Муравьев и другие, их жены тоже одно время жили в Петровском заводе).

Некоторые черты старого быта остались в моей памяти. Расскажу о так называемых «посиделках». Девушки соседних изб собирались вечером в одном из домов и при свете зажженной лучины (ни сальных свечей, ни, тем более, керосина не было) одна из них начинала рассказывать что-нибудь из сельских событий, а остальные занимались прядением шерсти или каким-либо другим промыслом.

От местных предпринимателей они получали кедровые орехи и тут же начинали их щелкать, закладывая очищенные ядра за щеку. Щека на глазах пухла. Потом ядра выплевывали в чашку, и девушки принимались за новую порцию.

Церковь в Петровском Заводе, где похоронены декабристы

Очищенных орехов должно было получиться в половину того, что каждая девушка получала от предпринимателя. Просушенные ядра выжимались, из них кустарным образом добывалось очень вкусное и полезное ореховое масло, а из выжимок (жмыха) делали то, что называлось «избойной».

«Избойной» вместо молока подбеливали чай, что придавало ему приятный, пахнущий орехами, особый вкус. Соображений в отношении того, что этот продукт, прежде чем доходил до потребителя, проходил через множество ртов, не существовало. Никаких заразных заболеваний при мне за ряд лет не происходило. Девушки, которые к этому привлекались, были молодые и здоровые, зубы у них никогда не болели, и все обходилось отлично.

Помню еще один продукт, изготавливавшийся из сосновой смолы, — жевательную серу. Она продавалась большими круглыми ковригами, как хлеб, и представляла лакомство. Ее брали небольшими кусочками величиной с кусок пиленого сахара и держали во рту полчаса, час, а иногда и два часа, жуя и перекладывая с одной стороны рта на другую. При этом жевании можно было произвести довольно громкий звук вроде щелканья бича. Некоторым искусникам это щелканье особенно удавалось и доставляло огромное удовольствие окружающим. Постепенно сера становилась непластичной, как бы перегорала, и ее заменяли свежим куском. Многие любители жевали целый день.

Общий вид Петровского завода

В то время мне это занятие казалось очень приятным, успешно заменяя конфеты и другие сладости. Уверяли, что это полезно для зубов. И действительно, за все время проживания в Сибири я не встречал людей с больными зубами.

Что тогда еще способствовало «общественному» объединению людей — так это изготовление знаменитых сибирских пельменей. Мясо в Сибири ели много и во всех видах. С наступлением зимы во всех избах пельмени делались в большом количестве, замораживались и использовались по мере надобности, как наиболее привычное и вкусное блюдо.

Соседи собирались из нескольких ближайших изб, преимущественно девушки, и, оживленно беседуя между собой, раскатывали и нарезали тесто, клали мясо и, ловко действуя пальцами, заклеивали пельмени. Это позволяло каждой семье заготовить много сотен штук. Все друг друга знали, и время проходило весело, с песнями и шутками.

В дальний путь всегда брали с собой мешочек с замороженными пельменями. Сваренные в кипятке («шуга»), они являлись свежим и вкусным дорожным блюдом. Морозы способствовали и перевозке молока в мороженом виде в мешках в любом количестве. Мороженое молоко («кружки») не портилось и не теряло своего нормального вкуса.

Молодая женщина за прядением шерсти

Коренные сибиряки жили очень привольно. Почти у всех всегда были «мягкие», то есть сдобные, булочки, такие жирные, что при касании пальцами на корочке выступали капли масла. Кроме этого, у всех были разнообразные пироги. В избах зимой бывало жарко, там успешно боролись с 40-градусными морозами (в мое время был принят термометр Реомюра).

Сибиряки были очень радушны и гостеприимны, но вместе с тем недолюбливали приезжавших издалека «российских». Так называли с некоторым пренебрежением прибывших из европейской России. Чужакам сибиряки казались суровыми и малообщительными.

Наряду с зажиточными «крепкими» семьями, которые в революцию называли «кулаками», было много и бедных семей. Наша маленькая семья (моя мать и я, единственный ее сын) была очень бедной. Отец умер, когда мне было шесть лет, и я остался с совершенно необеспеченной матерью. Одинокая женщина оказалась в суровом крае с ребенком без какой-либо поддержки со стороны. Моя мать всю жизнь занималась тяжелым разнообразным делом, которое только подворачивалось под руку. Ей пришлось затрачивать много усилий и изобретательности, чтобы вырастить меня, поставить на ноги и сделать из меня человека.

Все это позволило мне с шестилетнего возраста узнать много горьких сторон жизни и научило всю последующую долгую жизнь уделять предельно много внимания окружающим и в меру сил считать себя обязанным относиться с самым серьезным вниманием и деятельным сочувствием к людям.

Петровский Завод. На базаре

Передо мной до сих пор, как вечно нетленный памятник, стоит образ моей матери, научившей меня уважать труд и относиться к людям со вниманием и доброжелательностью. Я совершенно убежден и твердо верю, что любить людей — это главное и самое прочное, чего мы обязаны достигнуть в своей жизненной деятельности.

Продолжаю о Петровском Заводе и нашей деревне. Из растений, пригодных для еды и любимых сибиряками, могу назвать черемуху, облепиху и багульник. Черемуха в Сибири растет гораздо более мощным деревом, чем в европейской части России, и используется иначе.

Крупные вяжущие ягоды едят с удовольствием в сыром виде. Кроме этого, для начинки пирогов используют черемуховую муку, которую делают из высушенных ягод, смолотых вместе с косточками. Если горячий пирог с черемухой вынуть из печи и разломать, то прекрасный аромат распространится по всему дому.

Из ярко-оранжевой и пахучей облепихи варят варенье и кисели. В окружающем завод лесу мы, ребятишки, постоянно натыкались на невысокие розовые кусты багульника. Цветы его сладковатые, и мы их съедали в большом количестве. Рассказывают, что бродяги, ходившие в мое время по сибирской тайге, нередко подолгу кормились одним багульником.

Буряты, живущие в окрестностях Петровского завода

Из рыб в большом ходу был омуль, который ловили во всех реках, впадающих в Байкал. Осетры, которых ловят в самом Байкале и в устье Ангары, до Петровского Завода не доходили. А из мелких зверьков нам попадались в лесу бурундуки, живущие в норах, откуда мы их и извлекали.

Никакими особыми местными промыслами деревня не занималась. Все молодое население было занято работой на заводе. Торговля, происходившая на базаре, несколько оживлялась бурятами, которых было много в окрестностях. Многие жители и все торговцы прекрасно говорили по-бурятски. Я и сам знал первоначальный счет по-бурятски.

В мое время буряты занимались преимущественно скотоводством и охотой. Охотились на крупного зверя с кремневыми ружьями, которые для поддержки ставились на сошки. Несколько позже я увидел эти ружья в Читинском этнографическом музее. Бурятские охотники, смелые молодые ребята, были очень меткими стрелками. Волков травили купоросом, который, как и кремень для ружей, грудами продавался на базаре.

Молодой бурят нередко ходил на медведя без ружья с одним небольшим, но острым как бритва ножом, заткнутым за пояс. Когда медведь, выманенный из берлоги, поднимался на задние лапы, что он всегда делал, охотник умело набрасывал на голову медведя свою меховую шапку, стараясь закрыть ему глаза, смело подбегал к зверю и втыкал ему нож в бок. Медведь часто от одного удара падал замертво. Конечно, здесь не обходилось без несчастных случаев, бывало, что медведь заламывал смелого охотника. Я встречал много молодых бурят с изувеченным лицом или со свернутой набок шеей — результатом неудачной охоты. Буряты привозили на базар для продажи прозрачное полужидкое медвежье сало. Его с успехом употребляли в пищу и как лекарственное средство.

Буряты, занимающиеся охотничьим промыслом, с сошками для поддержки кремневых ружей

Время от времени в деревню прибывали чужие семьи, так называемые приискатели. Это были рабочие, шедшие на золотые прииски Витима и Вилюйска наниматься на все лето на очень тяжелую работу, а осенью опять возвращались через Петровский Завод домой. Появление приискателей в деревне представляло свежее и любопытное явление. Они были потомками сосланных когда-то в Сибирь старообрядцев. Все они оставались очень, верующими, но в обрядах отличались от общего православия. В Сибири их не преследовали, они жили свободно, объединенные общими родами в большие семьи, поэтому их у нас называли «семейскими».

Рослые, физически превосходно развитые люди, они вели трезвый и всегда занятый образ жизни. Летом женщины одевались в ситец с яркими цветами, а мужчины носили широчайшие шаровары, как гоголевские казаки. Говор их чуть-чуть отличался от общесибирского, который в свою очередь заметно разнился и многими словами, и характером произношения от языка европейской России. Когда я приехал из Сибири, многие с удивлением прислушивались к моему говору.

«Старатели», как их еще называли у нас, привозили немножко спрятанного на работах золотого песка, который они хранили в узких кожаных мешочках. Это золото они тут же на заводе выменивали в лавках на разные товары для дома. По возвращении домой после удачной работы при встрече со своими семьями они никогда не предавались «гулянкам», каким по всякому поводу предавались наши рабочие. Жены их в течение всего лета приезжали на завод по нескольку раз, чтобы отсюда послать мужьям очень длинные и ласковые письма. Все они были безграмотны, и моя мать в определенные дни занималась писанием этих писем. Мне не пришлось бывать в селениях «семейских». Но можно представить, что они жили в тесной взаимной дружбе. Слушая много хорошего об их семейной жизни, мне хочется указать на крайнюю разницу в положении женщины у нас в деревне в то время. Пьяный муж не стеснялся грубо обходиться со своей женой. Мне приходилось видеть возмутительные сцепы истязания мужем жены, которую он привязывал к столбу и стегал, как лошадь, кожаными вожжами. Молча смотрели соседки, а мужчины проходили мимо, никогда не вступаясь хоть словом за истязаемую.

Потомки сосланных старообрядцев

Я добавлю еще несколько строк о жестокостях тогдашней жизни. Мне было восемь лет, когда знакомый нам волостной писарь (по существу, единственный «грамотей», потому что волостной старшина, то есть его непосредственное начальство, с трудом подписывал свою фамилию) убедил маму и меня, что для дальнейшего усовершенствования в искусстве письма (этому писарю очень понравился мой тогдашний почерк) нужно поступить в волостное правление под его, писаря, начало и там под его руководством подучиться еще более красиво писать. Так мы и сделали, я определился в волостное правление, и это явилось первой моей «государственной» службой. Я тщательно переписывал некоторые приказы и распоряжения начальства, и написанные мной экземпляры (я полагаю, полные грамматических ошибок и далеко не совершенные в каллиграфическом отношении) приклеивались или прибивались на стены правления или на базарной площади и в некоторых других общественных местах села.

Однажды, присутствуя в помещении волостного правления, я оказался свидетелем довольно безобразной сцены. В описываемое мной время существовал закон, по которому взрослых сыновей, подчас уже женатых, их отец имел право через волостное правление наказывать розгами за непослушание (может, этот закон распространялся только на крестьян). И вот, не совсем трезвый отец пришел с сыном, которого должны были наказать. По приказу отца он разделся, лег на пол, и назначенный от волости человек пучком длинных гибких розог стал сечь за непослушание этого бородатого сына, а отец отсчитывал удары. Потом высеченный мужик встал, оправился и вместе с отцом пошел домой. Это наказание произвело на меня впечатление невыразимого ужаса. Всякое насилие до сих пор для меня невыносимо.

Семья старообрядцев, называемая «семейские»

Гораздо приятнее вспоминать, как деревня проводила праздничные гульбища, в частности катанье на Масленице. Задолго до наступления праздника все жители улицы, на которой жили и мы (ее длина не менее 3-х верст со значительным продольным уклоном), поливалась водой из бочек. К началу гулянья она представляла очень крутую, бесконечной длины ледяную дорогу. По этой ледяной дороге на огромных санях, набитых кучей людей, с поднятыми и подвязанными оглоблями все жители улицы стремительно неслись вниз с оглушительным гамом и хохотом. Пассажиры валились по обе стороны улицы в снег, падая друг на друга, вопили во всю мочь, и если выбирались целыми, сообща затаскивали сани опять наверх, и катанье продолжалось. По разухабистости веселья на морозном воздухе, по краскам это напоминало картину Сурикова «Взятие снежного городка».

Продолжение путевого дневника — в книге «Архитектор Григорий Бархин». Обложка статьи — Григорий Борисович в своем кабинете в доме Нирнзее.