Портрет в профиль

• Текст:Наталья Рубинштейн
  27 сентября 2019
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

— Моя последняя работа — это проект реконструкции со строительством нового высотного здания Гнесинского училища, целой высотной башни...

Так сказал мне Евгений Абрамович Розенблюм, прославленный архитектор интерьера, мастер музейной экспозиции, художник с неистощимой выдумкой и фантазией. Мы разговаривали с ним в Москве 13 октября 2000 года и собирались продолжить беседу в следующий мой приезд в Москву, но через три недели. 9 ноября его не стало, и разговор наш навсегда остался неоконченным, как и проект высотной башни для Гнесинского училища в Москве. Евгений Абрамович отпраздновал свое восьмидесятилетие в 1999 году, и в том же году осенью Ассоциация творческих союзов вручила ему, автору двух осуществленных, с разницей в три десятилетия, проектов Музея Пушкина в Москве, Пушкинскую медаль. А в марте 2000 года он был награжден за заслуги Государственной премией Российской Федерации. Надо сказать, что и в прежние советские времена его профессиональная репутация стояла очень высоко, хотя ни наград, ни официальных почестей не приносила. Впрочем, ему, всю войну проведшему в саперных войсках и инженерной разведке, хватало наград, полученных за войну.

Я веду на Русской службе BBC еженедельную передачу «Портреты в профиль», четыре последних выпуска 2000 года составились из записей моих разговоров с Розенблюмом и разговоров о нем с его близкими друзьями. 

И начались наши беседы с его рассказа о себе, о родителях, о начале жизни, о первом скандале в школе. И было заметно, что рассказ доставляет ему удовольствие, потому как и в этом раннем наброске характера Розенблюм уже виден весь, целиком.

Евгений Розенблюм (Е. Р.) — Родился я в Ростове, где и прожил меньше месяца, в девятнадцатом году. Ростов переходил в то время из рук в руки — то Деникин, то Буденный, то еще кто-то. И вот, во время очередной перестрелки, в люльку, где я лежал в возрасте двух недель, попала пуля. Не задела ребенка, но люльку разбила. Люлька эта долго жила в нашем семействе. Очень была красивая люлька — деревянная, гнутая, с пологом...

Я был единственным ребенком у очень интересной мамы. Во-первых, моя мама была очень красивая. Во-вторых, портрет моей мамы был в двадцать восьмом году в книге, которая одновременно была издана в Германии и в Америке и называлась «Знаменитые женщины мира». Там было одиннадцать женщин. А моя мама была адвокатом, выступавшим в то время во всех политических процессах.

Н. P. — Но власть-то была уже советская? Значит, она выступала в политических процессах адвокатом тех людей, которых обвиняла советская власть? Кого же она защищала?

Е. Р. — Я помню два процесса: Промпартии и Шахтинский. Маму — красивую женщину, великолепного оратора, спортсменку и вообще все что угодно — любили все прокуроры, кроме Вышинского, он ее ненавидел, а вот Крыленко к ней относился очень нежно. Во-вторых, главные обвиняемые достались более известным адвокатам, которые в принципе ничего не говорили, кроме как просили снисхождения. А ей доставались второзначные обвиняемые, и она даже добивалась их оправдания или очень небольшого наказания.

Потом она была арестована, но это уже после войны. Причем, когда ее арестовали, она тоже ухитрилась разбить все обвинение, но следствие длилось два с половиной года. Два с половиной года она сидела в следственном изоляторе. Следствие вел Шейнин, который был ее ближайшим другом. Когда он ее допрашивал, то обращался к ней так: «Лидочка, ну ты же понимаешь, я хочу тебе только добра, признайся, и ты получишь ничтожный срок, но я не могу сделать ничего другого».

Она просидела время следствия, потом, в приговоре, ей зачли срок, который она уже просидела, и она вышла на свободу, абсолютно подорвав свои силы в этой борьбе.

Мама — замечательная дама: когда ей было примерно восемьдесят лет, может быть, даже чуть больше, она получила посвященную ей книгу стихов от Рюрика Ивнева, который был ее вечный кавалер. И его последняя книга посвящена моей маме.

H. P. — Рюрик Ивнев был поэт-символист скромного масштаба, сам, между прочим, много сидевший. Я однажды разговаривала с ним в Коктебеле в конце 60-х годов.

Е. Р. — Рюрик Ивнев был близкий друг моего отчима и всю последующую жизнь верный поклонник моей мамы.

Итак, мама переехала в Москву, но не из-за той пули, а потому, что ей предложили в Москве интересную работу. Вот она развелась с моим напой и переехала в Москву, когда мне было две-три недели, и стала секретарем редакции какого-то правового журнала.

H. P. — А где вы учились?

Е. Р. — В одной из лучших московских школ, в которой учились всякие Синявские... Это была так называемая десятая школа (потом она называлась сто десятой) — одна из самых привилегированных московских школ. Она была в таком интеллигентском районе, и директор школы, с которым мы друг друга терпеть не могли, все-таки обладал одним положительным качеством: у меня в классе, например, у многих детей были арестованы родители, так он ни одного ученика не только не отчислил, как зачастую делали в других школах, но и добился, чтобы многим детям оставили жилплощадь, то есть он вел в чем-то себя очень хорошо, хотя со мной-то у него все время были конфликты. Он меня ненавидел.

H. P. — За что?

Е. Р. — А я вообще был сомнительной фигурой. Первый скандал в моей жизни произошел так. Я сижу на уроке математики, а мой товарищ Кнабе — теперь очень крупный ученый, специалист по античности — посылает мне записку: «Женя, следующий урок — литература, давай затеем дискуссию, чтобы никого не сумели спросить, ведь это наш долг перед товарищами». И записку положили ко мне на парту. А я был увлечен решением математической задачи и не обратил внимания. А классный руководитель прошла мимо, схватила записку и сказала: «После уроков — на собрание». На классном собрании она говорит и про безобразие, и про неправильное понимание слова «товарищество», и что такое долг перед товарищами. И предлагает классу вынести этому мальчишке общественное порицание. 

Я поднимаю руку и говорю: «Вера Акимовна, вот вы говорите, что эта записка была адресована кому-то из учеников, а как она попала в ваши руки? Более того, дорогая Вера Акимовна, почему вы прочли чужое письмо? Я предлагаю вынести общественное порицание классному руководителю. И вообще, Вера Акимовна, вы ничего не понимаете в товариществе. Сегодня в «Правде» был фельетон на тему о товариществе.

Его написал Кольцов. И вот там товарищество понято так, как я говорю, а не как вы говорите. Классу это понравилось безумно! Еще бы: вынести общественное порицание классному руководителю — с удовольствием! Вынесли. Директор школы, бешеный, созывает общественную линейку и говорит: «Первый раз в жизни я внутренние дела решаю не сам, я был в районо. И я исключаю Розенблюма из школы не своим решением, а решением районо. Ну, исключили меня из школы, дальше решили исключать из пионеров. А из пионеров ребята меня не исключили. Ну и началось: я прихожу, в школу, меня не пускают, нянечки начинают докладывать, что я пришел во двор... И вообще, творится что-то несусветное. А надо вам сказать, что моя мама — заведующая правовым отделом и ученым  секретарем журнально-газетного объединения. Жургаз это называлось. А председателем этого объединения был Михаил Кольцов. Так что не чужой человек мне был Кольцов. Вот я и пошел, когда меня выгнали из школы, к Кольцову. Говорю:

— Я процитировал Вашу статью, а меня из школы выгнали.

— Ну ладно, сейчас сообразим, — берет вертушку, набирает номер и говорит, — Бухарчик (редактор «Известий» Бухарин), это ты?

— Да.

— Вот молодые товарищи из-за меня пострадали, надо им помочь.

Появляется большущий подвал в «Известиях» о том, как меня исключили из школы. А когда появилась вторая статья, районо завопило на нашего директора, как я их подвел, и прочее, и прочее. Меня вызывает директор и говорит:

— Ну, ты осознал, что безобразно себя вел?

А я говорю:

— Ничего не осознал.

Он говорит:

— Ну, подрастешь — осознаешь. В какой ты класс хочешь идти? В свой старый?

Я говорю:

— Нет, не пойду больше к Вере Акимовне.

Ну и перевели меня в другой класс, где был словесником знаменитый Иван Иванович Зеленцов.

H. P. — А впоследствии, когда был процесс и над Бухариным, и над Кольцовым, вам не поминали всех этих вещей?

Е. Р. — Ну а я тут что? Простите, я все-таки мальчишкой был... Это могли поминать маме, но и то не поминали...

«История одного семинара». Фотохроника. 1973—1991.

А дальше разговор с Розенблюмом пошел о последнем из осуществленных им художественных проектов — о музee города Егорьевска, который мы осматривали вместе с ним год назад.

Е. Р. — Это был типичный городок периода расцвета русской промышленности, русской торговли, русской культуры, и строили этот городок крупнейшие архитекторы Москвы. Когда я делал там музей, то нашел проект музея, который сделал задолго до меня Алексей Николаевич Щусев. А Щусев — это самая интересная фигура в русской архитектуре. Это единственный архитектор в истории архитектуры всех времен и народов, который был действительным членом Академии наук, не Академии архитектуры, а Академии наук. Щусев построил все интереснейшие постройки Москвы времен, так сказать, раннего модерна и потом до конца. Если говорить о работах Щусева, которые знает весь мир, то это — мавзолей Ленина. И он всегда говорил нам, студентам: «Архитектор должен уметь сделать проект в одну ночь, как я — мавзолей Ленина, или работать над проектом всю жизнь, как я работаю над Казанским вокзалом.

Было поздно, он поправлялся после тяжелого гриппа, кашлял, уставал, задыхался, беседа наша с ним затягивалась, И мы прервали ее, чтобы продолжить потом... Никогда ничего нельзя откладывать на потом. Бывает, что потом не наступает.