«Мы защищаем только те проекты, в которые сами искренне верим»

• Текст:Михаил Волокитин
  30 марта 2024
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

М: Ваше бюро часто появляется в публичном поле: вы участвуете в дискуссиях и спецпроектах, даёте интервью и выступаете на форумах. Что о вас нужно знать прежде всего?

А: Мы часто выходим на связь, поскольку осознаём, что делаем архитектуру для людей. Мы работаем не в вакууме — для нас необходимо объяснять решения, давать комментарии, смотреть на себя со стороны. Появляться в СМИ важно, чтобы девелоперы знакомились с нами, люди со стороны стремились работать у нас, а сотрудники, которые уже в команде, могли осознавать значимость своего дела. Возможность сказать близким: «Смотрите, это я спроектировал» — много значит для архитекторов, и мы это понимаем.

С: Также мы понимаем, что только архитектура может отвечать за бюро. Все заинтересованные сами оценивают уровень и амбиции, когда видят результаты. Так что для пиара архитектуры сначала нужно делать её саму. Сказать мы хотим, что планируем делать наш продукт всё лучше и лучше. А теперь вопрос самим себе: можно ли называть архитектуру продуктом? Наверное, да.

А: Мне вот удобно называть то, что мы делаем, продуктом. Кроме архитектуры, то есть самих зданий, мы формируем отношение к месту: разрабатываем идею, придумываем историю, оформляем сюжеты.

С: С появлением авангарда в начале ХХ века архитектура точно была чистым искусством. При Сталине её начали превращать в индустрию, при Хрущёве это приобрело кошмарные масштабы, и сейчас мы всё ещё находимся в тех же реалиях. Сегодня всё это — прежде всего бизнес, а не искусство, и плыть против такого течения практически невозможно.

 

М: За семь лет работы подход изменился?

Е: Я всегда сначала представляю себя на месте, изучаю площадку, ищу вдохновение, и так ко мне приходят какие-то ассоциации. Я начинаю мысленно бродить по будущим улицам, заходить внутрь, прикидывать, что мне нравится, а что нет.

С: Проработка концепций у каждого своя, общее правило — не приносить на презентацию максимум вариантов. Раньше мы показывали заказчику пять-­шесть концепций, а сейчас только две: лучшую и просто хорошую. Так мы защищаем только те проекты, в которые сами искренне верим. Таким образом в них поверит заказчик и все остальные. Кстати, по опыту скажу, что чаще всего лучшие решения — первые. Выжимать что-либо из себя и по сто раз переделывать из-за правок девелопера — не очень действенный способ. Это проверено.

А: Люди ещё не всегда сами знают, чего хотят. Часто решения за них принимаем мы: определяем эстетическую составляющую, эргономическую, решаем, как здание должно быть посажено, как ориентировано. Постепенно нас начинают больше слушать — и это помогает.

Е: Со временем сила голоса становится крепче — это точно.

М: Это значит, что в начале было сложнее?

Е: Мне — да. К тому же тогда я не была главным архитектором и развивалась вместе с бюро. А сложности в коммуникации с девелоперами и сейчас те же самые. Правда, сегодня заказчики более прокаченные, научились смотреть планировки, оценивать проекты.

С: А для меня с самого начала не было ничего сложного, потому что я пришёл из другой крупной компании и уже с первых дней в АРЕХ понимал, куда нужно двигаться и мне, и всему бюро — в сторону большего количества проектов, которые мы сделали сами.

 

М: Сегодня вы собираете референсы для проработки концепций?

С: Каждый «пинтерестит» у себя в голове. Референсы мы делали только в начале пути. Сейчас, конечно, архитекторы смотрят на разные варианты, но в презентациях мы разрешаем использовать только свои примеры. Если здание, на которое вы ссылаетесь, построено вами и хорошо отснято, то пожалуйста, используйте его — а если нет, то вы попросту не будете уверены в том, что предлагаете.

А: Я бы добавил, что в качестве примеров некоторым заказчикам мы показываем разные элементы из наших других проектов. Это касается и фасадов, и планировочных решений. Например, мы разрабатываем мастер-план и какие-то объёмы на нём заполняем своими зданиями. Так проще объяснить заказчику, как происходит инсоляция, квартирография, потому что мы сами это знаем. Возраст нашей компании уже позволяет нам пользоваться теми наработками, которые у нас есть. Понятно, что эти элементы могут меняться после правок девелоперов, но когда нужно доказывать, что определённые вещи реализуемы и проверены, — это очень хороший вариант.

 

М: Давайте разберём изменения внутри одной концепции на конкретном примере. Решение объединить фасад современной формы с кирпичом и орнаментом в доме на Долгоруковской было результатом долгих дискуссий или вы сразу же понимали, что материал должен перекликаться с районной доминантой — церковью Николая Чудотворца?

С: Дискуссии были недолгими, а идея изначально была другой. Мы планировали сделать монодом в виде скобки, но в таком виде заказчик отказался воспринимать здание. Потом девелоперу понравилось слово «курдонёр», потому что мы красиво произнесли его с французским акцентом. В итоге было решено оформить проект с двумя ларцами и почётным двором между ними. Вот так пазл сошёлся. Единственное, мы всё-таки рассматривали как альтернативу варианты фасада в натуральном камне, но из-за церкви Николая Чудотворца остановились на кирпиче.

М: Сергей, в своих социальных сетях вы писали, что сами не понимаете, как архитектор может выразить себя, занимаясь жилой застройкой. Что-то изменилось?

С: Ничего не изменилось. Дело в том, что денег у девелоперов и покупателей становится всё меньше, поэтому в целом вектор, который сейчас задан в российской жилой архитектуре, не самый радостный. Какие-то новые решения, которые в Европе давно вышли в разряд старых: галерейные дома или здания с дуплексами, встроенными в жилую застройку, — у нас идут очень тяжело. Единственное направление таких домов — огромные параллелепипеды, которые становятся всё выше. Их типология на уровне квартир и фасадов очень предсказуема. Это меня больше всего волнует, потому что и в «тучные годы» строили из песка и палок, ещё тогда на всём экономили. А сейчас из-за подорожания строительных материалов, роста цен на аренду и увеличения ипотечной ставки остаётся ещё меньше путей для работы в эконом- и комфорт-классе. Так что ответа на этот вопрос у меня до сих пор нет. Но в его поиске я вижу интересный вызов.

 

М: Ответ уже был бы, будь вы в других условиях?

С: Нужно искать ответ именно в наших условиях. Сейчас есть методики и решения по выходу из этого положения, но они не изящны в части архитектуры и градостроительной науки. Хочется добавить им чего-то оригинального, чтобы они перестали быть параллелепипедами и при этом не потеряли в функциональности. А так поиск сейчас ведётся в благоустройстве, интерьерных деталях, которые становятся объектом внимания для любого девелопера.

А: Это как раз та тема, которую мы на днях обсуждали. Кругом одни чемоданы, а хочется чего-то нового, смелого. Но делать это трудно в ограниченных условиях, в которых находимся не только мы, но и весь рынок. Так что своей главной задачей мы как раз видим поиск ухода от параллелепипедов в крупной жилой застройке.

С: Пока мы остановились на том, что деталями плохие пропорции не спасти. В нашем профессиональном детстве в других бюро говорили обратное, но сейчас ясно, что это не работает. Если бы Парфенон спропорционировали по-другому, то его не спасли бы ни метопами, ни меандрами. На Акрополе он скорее напоминал бы овощную палатку. О том же самом стоит говорить в контексте московской стройки: параллелепипед можно исправить только хорошими пропорциями, а не художественно-выразительными средствами. Не нужно резать изящные узлы, а потом ещё и страдать, что застройщик не может их построить за деньги, которые не входили в планы. Создание красоты минимальными средствами, которые были бы видны и на расстоянии километра, и на расстоянии вытянутой руки — тоже проблемы, которые решают наши архитекторы.

 

М: А ваш проект на ул. Хавской, 24 вы бы назвали авторской жилой архитектурой?

С: Конечно. Но этот авангардный проект уступил место другому — названному жителями «санфаянсом». Я сам живу на Хавской улице, и знаю, что так народ зовёт комплекс из-за блестящего материала, которым он облицован. В целом проблемы с авторскими выражениями есть только в больших жилых проектах: когда, например, застройка на 50 гектаров, а высота — больше 30 этажей. С камерными проектами работать легче и интереснее. Сейчас я очень много думаю на тему индивидуального жилищного строительства (ИЖС). Там интересно работать над сообществом, развитием добрососедства, там нет заборов и камер видеонаблюдения. Я думаю, что ИЖС станет всё больше распространяться вместе с лопнувшим ипотечным пузырём. В окружающих Москву областях такие примеры уже есть, скоро они появятся и в столице. Конечно, нужны инвестиции и понятные сценарии. Это тот кусок пирога, который ещё никто не успел откусить в достаточной мере.

 

М: На тему будущего вы также рассуждаете в проекте виртуального небоскрёба, который был разработан для Evolo skyscraper competition. Можно ли сказать, что эта история о переосмыслении ВIМ-проектирования, которое может работать не только для архитекторов?

С: У меня нет сомнений, что мы доживём до момента, когда ВIМ-проектирование полностью завладеет бизнесом. А этот проект с небоскрёбом действительно символичный. Он о том, что какие-то рутинные процессы для фоновой архитектуры — как фильм «Матрица» Вачовски, потому что погружение происходит, но во что-то ненастоящее, виртуальное. Где­-то в Европе уже есть такие штуки: вам дают пульт, вы скачиваете программу и по своему желанию виртуализируете здание. Здесь история даже не про гoлoгo короля, но про короля виртуального, несуществующего.

М: Расскажите о сотрудничестве с иностранными коллегами. Научило ли вас это каким-то коммуникативным и конструктивным приёмам?

А: Тут нужно разделять иностранных коллег на притцкеровских лауреатов и на обычных архитекторов. Бюро de Architekten Cie отличается от МVRDV, Herzog & de Meuron и Renzo Piano Building Workshop. У вторых есть свой подход к презентациям. Они всегда идут от идеи. Достаточно одного-двух сопровождений, чтобы понять, как это происходит. Некоторым из нас это пошло на пользу, но не нужно забывать, что команды, которые сидят на проектах в сопровождении, иногда начинают испытывать трудности после таких презентаций.

Е: У них может начаться творческий кризис.

А: Да, потому что нет возможности предложить что-то своё, руки опускаются от того, что остаётся только комментировать нормы эвакуации и пожарные выходы. После такого опыта не все могут продолжать.

 

М: А что значит идти в презентациях от идеи?

А: Это подразумевает начинать от образа и настроения и двигаться к целостной эстетике и пространству. Для меня это было откровением по началу. В самарской архитектурной школе, где я становился профессионалом, мы шли от функции здания. Потом функция переходила на фасад, логистику и всё остальное — так внутренность здания отражалась на его наружности. У притцкеровских лауреатов совершенно другой подход. Поэтому раньше мы рассказывали о проектах, начиная с технико-экономических показателей, а теперь идём с картинки. Говорим, например: «Представьте летний итальянский зной, чистое небо и цвет травертина», — а после рассказываем о проекте.

Е: Притцкеровские лауреаты не делают на первых встречах проработанные рендеры и графические материалы. Они приносят один листок с рисунком и представляют проект очень красноречиво. Когда возникает образ, ассоциация даёт эмоцию и развитие мысли. В итоге заказчик вовлекается в процесс, хоть визуально он и не очень понимает, как выглядит предмет разговора, эмоциональный рассказ заставляет сразу же поверить в проект и погрузиться в идею. А что касается конструктивных приёмов, то здесь иностранным коллегам можно у нас поучиться. Как раз мы и сопровождаем их в этом направлении.

А: Они не понимают какие-то простые для нас вещи. Например, бывает, что хотят построить большой холл там, где это невозможно из-за лифтов и лестниц. Мы им объясняем, почему это невозможно с позиций пространства и эргономики. Потом переделываем всё, учитывая габариты, переносим лестницы, пожарные лифты. Так что с точки зрения технических характеристик — всё ложится на нас. Может быть, дело в том, что мы лучше понимаем менталитет наших потребителей и знаем — у нас никто не захочет нарезать круги для подхода к ресепшену. Мне повезло учиться у работающих архитекторов в бюро Пастушенко и Самогорова. Там меня научили логике построения пространства. Это был опыт реального проектирования, поэтому, приехав в Москву, я понимал, что всё спроектированное обязательно должно быть построено.

М: А в чём ещё разнятся подходы иностранных и российских архитекторов?

С: В публичных слушаниях. В России они работают не в такой степени, как в Европе. Например, когда мы сотрудничали с голландскими архитекторами, они рассказывали, что жители Алмере — это пригород Амстердама — однажды просто отказались от их проекта. Так что в Европе от жителей зависит гораздо больше, чем у нас. Там архитекторам приходится постоянно быть на связи с сообществом и муниципалитетами.

 

М: У нас же, кажется, самих архитекторов иногда просто не слушают. Вам бы хотелось иметь возможность самим диктовать условия?

С: Мы понимаем, что в этот процесс привлечены огромные деньги, которые находятся под ответственностью девелопера. Наши архитекторы почти никогда не несут ответственность за финансы, и страдают только репутационно, нематериально. При этом многие высокомерно говорят, что знают лучше других, как надо делать, хотя в Москве всего несколько архитекторов, которые не просто говорят, а делают. За семь лет на рынке мы пока не можем так визионерски утверждать: есть сто метров, а нам нужно двести. Наши заказчики сами неплохо насмотрены: после поездок по миру они хотят строить не хуже. Потом, правда, когда сталкиваются с реальностью, идут на компромиссы вроде отказа от изначального благоустройства, малых форм, интерьеров, которые по началу были согласованы. В такие моменты не стоит позволять это делать — позже тебе будут благодарны.

Обложка статьи: Сергей Сенкевич, Елена Струговец и Антон Бондаренко

• Фото:Предоставлены бюро APEX