«Главные задачи человечества может решить только город»

• Текст:
  26 мая 2021
• Добавить в кабинетДобавлено в кабинет

— Часто в интервью коренные москвичи говорят о глубин­ной связи с городом, о местах старой Москвы, которые имеют для них особое значение. Есть ли у вас такие ощущения? Москва, которой больше нет, в детстве как-то отпечаталась в вас?

— Я с иронией отношусь ко всем этим «коренным москви­чам», не вижу в этом какой-то заслуги. Меня никто так и не вос­принимает, все думают, что я приезжий, хотя мои мама и папа родились в Москве — по маминой линии московские корни уходят очень глубоко. Конечно, у меня есть личные воспомина­ния, но я считаю, что Москва — это город, который должен при­нимать всех. Я далёк от позиции «всё пропало, Москва ушла безвозвратно», у меня очень трезвый взгляд. Я воспринимаю город как растущий организм, меняющуюся систему, в которой какие-то вещи неизбежно отмирают, приходят новые хорошие (иногда и плохие). Это нормальный органический процесс.

Я прекрасно помню, какой Москва была в 70-е, 80-е, 90-е. Город уплотняется. Местами, к сожалению, уходят какие-то исторические и природные фрагменты, но я понимаю, почему так происходит. Москва — это город с высочайшим качеством жизни в России. И его задача, как и других крупных горо­дов страны, — дать максимальному количеству людей высокий уровень жизни. У городов нет задачи сохранить все историче­ские места или все зелёные насаждения. Многие этого не пони­мают, поэтому слышно так много сожалений по отношению к совершенно естественному процессу роста города. Я люблю и изучаю историю архитектуры — в дискуссиях времён Гоголя, послепожарной Москвы были абсолютно те же самые разго­воры: «Москва пропала, всё разрушили!»

Станция метро «Мнёвники» в Москве. Визуализация павильона

Города постоянно меняются, и от каждой эпохи в них выжи­вают считанные проценты — так было всегда, начиная с древ­него Рима. Всё, что не имеет ценности, исчезает, а от ценного сохраняется лишь часть. Если мы начнём этот процесс искус­ственно замораживать, город остановится в развитии и пере­станет выполнять главную функцию — обеспечение высокого качества жизни. Я не сильно переживаю, если уходит среднего качества застройка — наоборот, радуюсь, что город уплотняется, в нём становится гораздо больше функций, услуг более высо­кого качества. Город предоставляет огромный выбор большому количеству людей, а выбор — это и есть качество жизни. Во всём: в здравоохранении, образовании, развлечениях, работе — он даёт людям реализовываться. Глобально Москва однозначно повысила качество жизни, для меня это самое-самое главное.

— За счёт чего произошли эти качественные изменения?

— Из-за уплотнения. В городе важно, чтобы всё было очень близко и компактно и жители могли удовлетворить свои потребности за минимальное количество времени: пора­ботать, поучиться, отдохнуть, получить медицинскую помощь. Но самая главная функция города — он позволяет в короткие сроки формировать эффективные проектные команды про­фессионалов высочайшего класса для решения задач в любой области. Если город неплотный и расползается как раковая опухоль по всем окружностям, он не выполняет свою главную функцию. Два часа от центра — и команды уже не будут фор­мироваться так эффективно. Благодаря уплотнению в городе увеличивается количество людей, которые находятся в пре­делах часовой–полуторачасовой доступности. Чем больше людей в доступе, тем больше у меня выбор. Кроме того, для продуктивной работы необходима конкуренция. В маленьком городке вы с трудом соберёте и одну команду, и без конкурен­ции она не будет развиваться. В большом городе, где живет множество людей, я могу создать одну команду, другой чело­век — другую, и они будут конкурировать.

Благодаря эффективной работе команд все новации — инженерные, технологические, научные, маркетинговые, архи­тектурные, рекламные — происходят именно в городе. Прирост производительности труда — только в городе. И это разви­вает всё общество. Получается, что город — это такой прибор, устройство для глобального развития человечества.

Станция метро «Мнёвники» в Москве. Визуализация павильона

— Вы сейчас говорили о Москве и противопоставили ей провинцию. С точки зрения архитектора, каковы главные гра­достроительные ошибки в провинции? Можно ли их как-то исправить или провинция обречена?

— Совершенно правильно, я противопоставил круп­ный город провинции. И я намеренно обостряю, потому что в архитектурном сообществе сейчас популярна позиция, что малые города надо развивать, а большие нет — и это гранди­озная ошибка. В условиях нашей страны, которая очень мед­ленно развивается, где очень низкая производительность труда, мегаполисы-миллионники и Москва остаются послед­ними драйверами развития. Если отбирать деньги у мегаполи­сов и вкладывать их в малые города, это будет неэффективным вложением последних средств, это поставит крест на разви­тии страны, я в этом глубоко уверен.

Провинция в условиях России обречена. Никакие вложения и инвестиции не позволят малым городам в регионах достичь качества жизни хотя бы близкого к московскому. Если это осоз­нать и смириться, то можно правильно расставить приоритеты. Надо чётко понять, какой потенциал имеют малые города. Чем может быть провинция? Приятным времяпрепровождением для пенсионеров, которым не нужна активная жизнь и нравится жить на природе. Провинциальные города могут прекрасно существовать на какой-то востребованной монофункции — например, как великолепные музейные города Суздаль, Вла­димир. Может быть небольшой научный или университетский город. Но надо честно признать, что 90% других городов России никогда не достигнут московского уровня — и там надо запу­скать процесс управляемого сжатия. Не пытаться из них сделать суперцентры, а спокойно признать, что люди оттуда будут посте­пенно уезжать, потому что качества жизни там недостаточно. Надо потихоньку уменьшать зону развития, зону поселения, и ни в коем случае не вкладывать туда дополнительных денег.

Будущее только за крупными городами. И огромная беда России в том, что у нас их очень мало. Надо развивать миллион­ники, которые сейчас стоят без метро, без современных транс­портных систем в жутком состоянии и не могут дать качество жизни, которое необходимо людям, и люди мигрируют в Москву. Этот процесс не остановить, но всё равно миллионники должны давать образец качества жизни для своих регионов.

Станция метро «Мнёвники» в Москве. Визуализация вестибюля

— Вы входите в Архитектурный совет столицы и жюри Архитектурной премии Москвы и хорошо пред­ставляете себе состояние сферы в стране. Изменилась ли роль архитектора в обществе за последние десятилетия? Какова она сегодня?

— Да, конечно, изменилась очень сильно — это произошло на моих глазах. Выскажу общее мнение, что роль и значение архитекторов падает — не только в России, во всём мире: это мне подтверждали многочисленные друзья из разных стран. Тренд такой: остаётся несколько звёзд, а в целом архитек­тура уходит на сервисные функции.

Изначально архитектура обслуживала элиту. А в XX веке она на наших с вами глазах постепенно стала доступной всё более и более низким слоям общества. Объём заказа сегодня огромный — бесконечные жилые дома, детские сады. 90% архи­текторов занимаются решением абсолютно утилитарных, тех­нологических, экономических задач, это не имеет никакого отношения к серьёзной архитектуре. Это сервисная, обслужива­ющая работа, которую делают люди с очень средней квалифи­кацией. Но это тоже нормальный процесс — это как пирамида, с вершины уходящая вниз к широкому основанию. Архитектор, который поднимется по этой пирамиде выше, — больше архи­тектор, чем другие. Он будет выполнять более интересные заказы с большими бюджетами. Я говорю своим студентам: ваша задача — как можно быстрее подняться наверх, потому что чем выше вы в этой пирамиде, тем больше у вас возможно­стей для самовыражения.

На вершине пирамиды, конечно, по-прежнему выдающи­еся архитекторы. Кто в жилых зданиях, кто в общественных, кто в транспортных системах, кто в градостроительстве — но так или иначе, вся элита архитектурного мира формирует идеальный образ будущего. И это самое главное в профессии.

Станция метро «Мнёвники» в Москве. Визуализация вестибюля

— Блогер Илья Варламов, который входит с вами в жюри Архитектурной премии Москвы, ввёл понятие «оскорбление чувств архитекторов». Что оскорбляет ваши «архитектурные чувства»?

— Тут я тоже стою в стороне от мейнстрима. Я совсем не сноб и не морщусь, глядя на какие-то объекты. Конечно, бывают вопиющие случаи, но в целом нет. Я прекрасно пони­маю, что архитектура города — это гигантский процесс, кото­рый обслуживает огромное количество людей. Все объекты, которые мы с вами видим, попадают в ту же пирамиду. Вер­хушка пирамиды — то, на что выделяет ресурсы государство или топовые заказчики, которые строят свои здания в центре Москвы. Остальные 90% — это «никакая» массовая застройка, подчинённая совершенно понятным жёстким экономическим законам. Она априори не может быть супердорогой в бедном государстве. Морщиться на это просто бессмысленно. И глав­ное — так было всегда. Во все века большинство построек были абсолютно рядовыми, только время придавало им немного шарма. Будущее развитие города ненужные уродливые здания уберёт, вымоет. Из нашего поколения останутся только самые достойные. Это естественный процесс выживания архитек­туры — и это хорошо.

До сих пор не могу только с одним смириться, как ни пыта­юсь — с памятником Петру Первому Церетели. Массовая архи­тектура не улучшает среду, но она и не претендует на это, не маскируется под высокий вкус: ну да, мы бедные, мы эко­номим, да, выходит некрасиво. А скульптура Петра Первого претендует на высокое искусство при том, что это полная без­вкусица. Это для меня страшнее, потому что люди смотрят и думают, что это хороший вкус. И вы ещё застанете момент, когда она приживётся, все будут говорить, что неплохая скуль­птура — и так это ляжет во вкусовую базу будущих поколений. Это я не могу простить Церетели. Одна из миссий нашей про­фессии — формировать вкусовую среду, которая будет влиять на наших детей и внуков.

Станция метро «Мнёвники» в Москве. Реализация

— Как профессор МАрхИ вы имеете прямое отношение к процессу становления архитекторов. Назовите три главных качества, которыми должен обладать архитектор.

— На первое место я бы поставил трудоспособность. Часто молодые люди считают, что если они способные, то это компенсирует всё остальное, и вкалывать не надо. Это глобаль­ная ошибка, я всем своим студентам говорю: если ты талант­ливый, именно поэтому обязан быть трудолюбивым. В тебе заложен дар, который надо развивать, а без сверхусилий это сделать невозможно.

Второе — вкус. Любой более-менее способный архитектор в состоянии генерировать огромное количество вариантов зда­ний, фасадов, цветовых решений. Но самое сложное — не сгенерировать, а выбрать из этих вариантов правильный. Выбор решает всё. А делается он с помощью вкуса — внутреннего чутья, что придумано хорошо, а что плохо. Можно ли это ощуще­ние воспитать, я не знаю. Я встречал уникальных людей, у кото­рых, казалось, эта способность была врождённой.

А третье — очень важно, чтобы в человеке было горение, драйв — внутренняя атомная станция. Если её нет, остальное теряет смысл. Трудолюбие без этой энергии превращается в издевательство над собой. Этот драйв движет нами по жизни, позволяет смиряться с огромным количеством неудач, прова­лов, разбитых надежд. Он даёт силы, мотивацию, которая не свя­зана с зарплатой — мы чувствуем желание сделать что-то новое, хорошее, интересное для людей и для города.

Станция метро «Мнёвники» в Москве. Реализация

— В ваших интервью вы говорите об уникальном моменте чуда во время проектирования — когда находите решение задач, воплощение в форме. Что это значит?

— Это касается темы, которая привлекает всех преподавате­лей-архитекторов — методика проектирования. Пытаясь понять загадочный процесс того, как формируется архитектурное реше­ние, каждый приходит к собственной методике. Для меня важно передать свое понимание этого процесса студентам.

Моя методика проектирования — рождение образа. Не проекта, а именно образа. Образ — это эмбрион будущего здания, который несёт в себе практически все отличительные черты, необходимые по заданию, не только внешние харак­теристики, но и внутреннюю структуру. Образ не появляется в первую секунду, я специально не форсирую его зарождение, пока не исследую материалы. Вначале в мозг загружается вся доступная информация, которая нужна для проекта — задание, участок, ограничения, экономические требования. Просто закла­дывается, не анализируется — однако можно выстроить иерар­хию: от самого важного параметра в проекте к менее важным.

Наконец наступает момент, когда собирать информацию дальше уже невозможно, и в голове возникает образ — ты ничего не можешь с этим поделать. Это абсолютно не логиче­ский процесс, сродни художественному акту. Дальше этот образ проверяется, верифицируется на соответствие главным крите­риям. Иногда возникает ложный образ, который не проходит проверку. Например, мы делали метро — возник очень краси­вый образ, но мы поняли, что реализовать его в наших эконо­мических условиях невозможно — и продолжили поиск. Чаще всего, по моему опыту, образ, который рождается первым, ста­новится доминирующим — именно его начинаешь прорабаты­вать дальше. Бывают образы очень смутные, далёкие — надо их распознавать, прорабатывать. А бывает, рождается кристаль­ный образ — видишь его очень ясно до мельчайших деталей — там нужны минимальные доделки.

В этом процессе очень помогает командная работа. Я вообще считаю, что синергия людей — это сильная вещь. В коллективных обсуждениях мозг начинает работать гораздо более активно — и этому есть простое объяснение. Мы все социальные существа, которые тысячи лет развивались в кон­куренции, поэтому присутствие конкурентов резко усили­вает активность работы всех систем организма. Когда разные люди что-то говорят, общаются, спорят, образы рождаются быстрее — и они более сложные, интересные.

— Говоря о великих современных архитекторах, вы упо­минаете, что они стали востребованными, потому что то, что они делают, в какой-то момент «стало воплощением новизны, идеалов продвинутой части общества». Какие идеалы в своих работах транслируете вы?

— Уау, вот это вопрос, вы затронули очень важную для меня вещь. Я считаю, что успешность архитектора и худож­ника обусловлена тем, что он так или иначе отразил некий идеал общества. Уверен, что в разные века тысячи и тысячи людей создавали свои гениальные миры, идеальные модели, но они оказались не востребованы — и их просто забыли. Гени­ями называют тех, кого восприняло и приняло общество. Это люди, которые воплотили идеалы общества. Некоторые из них так далеко ставили этот маркер (предвосхищали будущие иде­алы), что оказывались востребованными только после смерти.

Никто из художников не может знать, насколько его модель станет долговременной, устойчивой. То, что, казалось, при­шло на века, через десять лет может быть забыто. Я перестал мучиться по этому поводу, потому что понял, что предвидеть долгосрочные перспективы выше моих сил. Надо честно делать то, что тебе нравится, то, что ты считаешь верным, — и наде­яться. Если это будет востребовано, ну, слава богу, если нет — ну, так бывает, ничего особенного.

Мои идеалы сложились давно: я стремлюсь, чтобы моя архитектура была не просто равнозначна среде, вписывалась в контекст, а чтобы добавляла что-то, чтобы она была немного такой exciting — придавала ощущение полёта, рождала эмоцию. Это кажется мне важным, потому что 90% коммерческой архи­тектуры не имеют этих параметров. Я считаю, что качественная комфортная среда в городе должна давать человеку какие-то впечатления. Важность эмоций, которая сейчас становится трен­дом, я понял давно. Ради эмоций мы идём на какие-то нерацио­нальные конструктивные решения в проектах и на удорожание. Таков мой идеал.

Продолжение интервью читайте в монографии «Архитектурное бюро Тимура Башкаева».