Черное пятно

Самобытный московский персонаж, русский художник первой волны цифровой глобализации — на удивление, все эти слова адресованы одному человеку. Но каким бы напускным не казался образ, созданный СМИ, за ними прячется приятный молодой человек с ассиметричной прической, известный в различных кругах как Протей Темен. Рассматривая картинки на его сайте, задаешься вопросами о выборе цвета, формы, тезауруса — причиной тому использование только двух цветов — белого и черного — и сложных подписей в духе «абстрактной айдентики повседневной спектакулярности». Глядя на преподавательский профиль Hse Art and Design School (БВШД), удивляешься количеству курсов, который Протей читает своим студентам уже третий год, и его фотографии в солнцезащитных очках и с бритой головой на манер финских модников. Как бы то ни было, этот модный человек не перестает думать об искусстве, боге, повседневности, пространстве, космосе и поэзии. Об этом читайте ниже.

— В одном из своих интервью вы сказали, что работаете со старыми медиумами и ведете диалог скорее с двадцатыми годами XX века, нежели с настоящим временем. В чем это проявляется — в визуальном языке? В представлении искусства сквозь призму манифеста? Чем для вас является это перемещение во времени — целью или средством?

— Для меня это скорее означает способ немного замедлиться, создать специальную ситуацию романтического героя для настройки на точный ритм. Из ощущения «сегодня» можно вытягивать другие, наверное, даже более едкие и острые смыслы. И это требует специального склада характера. Образно говоря, мне куда интереснее покопаться не на полках супермаркета, а в соседней заброшенной библиотеке, где раньше располагался сарай-мастерская местного сумасшедшего ученого. Но когда будет нужно купить чипсы для вечеринки, я зайду в магазин неподалеку.

— Как бы вы описали настоящую художественную ситуацию в Москве? Вне всяких сомнений, столичная арт-среда — это довольно обширное понятие, и если говорить о развитии искусства, то следует апеллировать к конкретным кругам. Но не кажется ли вам, что сейчас современные художники грешат тем, что зациклены на себе, на положении в «тусовке»? Или же так было всегда?

— Тусовка или, другим языком, группировки, уже давно определяют вектор развития интереса того или иного формирования художников вокруг меценатов, кураторов и заинтересованных их работами людей. Все это формализовалось и институционализировалось в том виде, который нам знаком сейчас.

Зацикленность на своих ребятах — это способ на какое-то время перестать снова и снова объяснять, что ты делаешь, а вместо этого сосредоточиться на непосредственном «делании».

Бывают и такие далекие дали, где вообще невозможно сразу вникнуть в проблематику авторов и сочувствующих. Но этого и не требуется.

Для меня искусство примерно как кружок филателистов — все собирают марки, ищут раритеты, но человеку со стороны иногда невозможно объяснить, чем конкретный экземпляр так ценен.

— Когда вы говорите о том, что как художник занимаетесь сюрритуализмом — что имеете в виду? Cтоит ли в этом термине искать отсылки к началу прошлого века? Как можно помнить, в 1924 году сюрреализм, как направление в искусстве, был утвержден благодаря первому манифесту Андре Бретона.

— Да, это прямая цитата и микс названий. В рамках практики я понял, что сюрреалистическая школа мне очень близка по духу, тем более что она вытекала из совершенно безумных дадаистов, которых невозможно не любить. Добавив ритуал, который необходим для работы в искусстве, на мой взгляд, я получил этот новоязовый термин. Он меня вполне устраивает многогранностью трактовок, он ничего точно не называет, а, значит, достаточно хорошо тянется, чтобы стать мешком смыслов на длительное время. Это все из-за диалога со временем: что-то исчезает, а что-то появляется. Архивы как каталоги находок, ушедшего, работа с архивом как самостоя­тельная практика. Я могу бесконечно прыгать оленем с одного термина на другой, потому что для меня эти выстроенные островки стали необходимой частью размышлений и действий в рамках искусства. Можно возразить, сказать, что существуют натяжки и нелогичности, но они задают дрожание всей системы. А неточность и дрожание честнее, чем убеждение. Вот, что я думаю на этот счет.

— Из этого вытекает другой вопрос на предмет саморепрезентации художника: как вы относитесь к тем, кто в открытую заявляет о себе в качестве ультра медиума, способного как передавать дух времени, так и «писать современную историю»? Ведь, насколько известно, адекватный анализ, по крайней мере, явлений культурного толка, возможен только спустя определенный срок.

— Я не соглашусь с утверждением про адекватный анализ. Институция на то и институция, чтобы владеть возможностью назначения того или другого поступка, объекта, человека значимостью.

Дух времени сейчас скорее не про прошлое, а про будущее. И каждое действие по чуть-чуть его формирует.

В настоящее время возникают слишком быстрые связи между узлами. В первую очередь, я говорю про сеть, которая изменила ощущение «сейчас». Поэтому зафиксировать точное единственно верное «сегодня» невозможно, но можно сказать: «Вот вам пылинка настоящего от меня».

— Считаете ли вы себя аутсайдером?

— Нет. Для меня этот термин неразрывен с определенной школой в искусстве, которая ближе к чуть более специальному способу мышления и самоощущения авторов. По диагнозу я, скорее, дельфин, который прыгает по поверхности моря в текущий момент. Он же из-за этого не становится аутсайдером у птиц? Они его видят, едят и цапают лапками. Иногда у дельфинов и птиц даже голоса похожи.

— Уже как несколько лет вы занимаетесь развитием темы «черного пятна». Изменилось ли ваше отношение к собственным работам за это время? Можете ли говорить о динамике развития этого направления?

— Однажды я все перекрасил в черный. Чтобы это сделать, я в течение месяца методично выводил цвет во всех старых архивных работах. Хотя это и была ручная кропотливая работа, многие картинки все равно испортились. Но то был, как мне тогда казалось, необходимый шаг. Однако это чисто формальная трансформация, потому что при пролистывании архива стало ясно — спектр интересов остался прежним. Но благодаря такому шагу мне стало чуть яснее, куда двигаться дальше. А раньше срабатывала обыкновенная интуиция. Так что интерес заключается в том числе и в прогнозировании. Но всегда есть шанс улететь в другую сторону. Ведь я еще не знаю того, чего не знаю. И это самая интересная часть работы.

— Многие отмечают в ваших работах особую связь со словом, новой терминологией. Но существует мнение, будто использование художником незнакомого тезауруса отпугивает зрителя, заставляет его усомниться не столько в артисте, сколько в себе. Как в таком случае вы бы описали коммуникацию между вашими произведениями и наблюдающим лицом? Изменились ли эти отношения за время практики?

— Мне всегда было интересно слово, новые термины позволяют ухватить какое-то явление, которое было невозможно зафиксировать раньше. Тут бы я предложил сразу подумать о лингвистическом импрессионизме — схватить за хвост случайный «вздряк» и «пуржимку», вот что я предлагаю. Здесь и так все очевидно, и объяснять ничего не нужно.

Вообще, я предлагаю относиться к зрителю с уважением и ничего ему не объяснять. Если не понял сразу, то и объяснить не получится.

А текст — он для другого сделан, чтобы им стихи пели и женщин ласкали.

— Интересно узнать, как вы ощущаете себя в роли преподавателя? Какими инструментами пользуетесь? В чем видите важность этого опыта?

— Преподавание очень сложная работа — нельзя просто взять и дать какую-то формулу. Это не гвозди учить забивать, тут надо человека так сильно ниточками возможностей запутать, чтобы он сам понял, как это затягивает, прошел обряд крещения в мыслящее существо через боевое освобождение от паутины пустых и надуманных слов.

— Какие возможности вы имеете в виду?

— Возможность я воспринимаю буквально. Хотя можно заниматься чем угодно, но какие-то из вещей будут милее. Но от этого не всегда проще. Здесь важно научиться думать самостоятельно: где навязанное извне, а где ты сам. Но трудно бывает узнать, где правда, если не впутываться во все подряд, искать случайные обрывки, спорить и искать.

— Как, по-вашему, много ли сейчас по-настоящему талантливых молодых людей? Или же такая категория оценки не вполне применима к современной молодежи?

— Меня немного веселит слово «молодежь». Но если вопрос в том, что меняется ли количество думающих и умеющих людей каждый год, то я не готов ответить сейчас. Думаю, что этот процент примерно одинаков в разные времена. Можно уважать и навык, в смысле умения, сам по себе. Но, как правило, интереснее бывает, когда человек осознанно встает на пересечении каких-то совсем разных полей. Это в достаточной степени про сегодня — быть между дисциплин, над навыками, видеть контекст, интересоваться жизнью во всем ее разнообразии. В такой ситуации тебя начинают питать разные почвы, и плоды получаются совершенно неожиданные. А если вкратце — потенциал очень близок к остроумию. Только от остроумия другим людям щекотно, а от осознания потенциала щекотно самому себе.

  • Поделиться ссылкой:
  • Подписаться на рассылку
    о новостях и событиях: